да?

— Хорошо, мы отвезем тебя туда. Краснокожие выступили в поход, чтобы напасть на 
ваш дом, поймать и убить Кровавого Лиса.

— На такое они не отважатся! Массер Боб всех постреляет! Всех! Никто из них не 
должен остаться в живых, ни одного человека!

Он заскрежетал зубами, а это кое о чем говорило, потому что его челюсть могла 
бы сделать честь и пантере. Он продолжил:

— Да, все они, все должны умереть, потому что они били массера Боба и ничего не 
давали ему есть. Он был очень голодный, а они над этим только смеялись.

— Ну, теперь время у нас есть, чтобы исправить это. В моих седельных сумках 
хватит для тебя мяса. Пойди и возьми столько, сколько сможешь съесть!

— Да, массер Боб возьмет. Он как раз был очень голоден, когда в шалаш зашел 
масса Шеттерхэнд и освободил его.

— Ну, я этого не заметил. Я еще должен был разбудить тебя, потому что ты крепко 
спал.

— О… о… о! Массер Боб был страшно голоден, хотя и спал. Он даже сон видел о 
голоде!

Он достал кусок мяса и съел его, потом еще кусок, он ел… ел… ел, пока мяса 
совсем не осталось. Но подобную порцию, и я знал это, он еще никогда в жизни не 
заглатывал!

При этом он успевал рассказывать нам какие-то подробности своего пленения в 
Заячьей долине, но для нас в них не содержалось ничего важного. Мы спросили его,
 не заметил ли он чего интересного, но опять не получили полезных сведений. Он 
был добрый и верный парень, добродушный и по-своему умный, но, конечно, вести 
наблюдение, как вестмен, не умел.

Когда занялся день, мы встали, чтобы продолжить путь.

— Теперь мне интересно, что скажет ваша лошадь, — заявил Олд Уоббл. — Ведь с 
маскарадом теперь, пожалуй, покончено?

— Да, и не хотите ли взять мою индейскую попону на свою лошадь, мистер Каттер?

— Да, давайте ее сюда!

— Еще не сейчас, сначала я должен сесть ей на спину.

— Хорошо! А то она еще вас сбросит!

— Возможно, во всяком случае, я потерял бы время, а это совсем некстати; я 
брошу ее вам.

Я подошел к лошади, чтобы приласкать ее. Она держалась недоверчиво, выказывая 
очевидное беспокойство: грива ее топорщилась; лошадь фыркала и рвалась с 
привязи. Запах полыни испарился, и теперь животное вводило в заблуждение только 
индейское одеяло. Я выдернул колышек из травы и положил его в седельную сумку, 
отвязал лассо от шеи лошади и свернул его в моток. Остальные с интересом 
наблюдали за моими действиями, оставаясь, однако, на безопасном расстоянии, 
чтобы не быть задетыми лошадью, если вдруг она вырвется. А животное как-то 
по-особому подрагивало. Я узнал такое подрагивание — это было предвкушение 
близкой борьбы. В один момент я сорвал одеяло и швырнул его Олд Уобблу, столь 
же быстро перебросил лассо себе на плечи, потом одной рукой схватился за 
импровизированную уздечку, а другой вытащил из-под полы шляпу и надел ее на 
голову поглубже. Тут лошадь резко повернула голову, на один короткий миг 
увидела меня, потом громко и гневно заржала и рванулась вперед. Я ухватился за 
узду обеими руками и изо всех сил дал ей шенкелей. Она чуть было не 
опрокинулась; я послал ее вперед, но при этом с такой силой рванул