пожелать ему 
быть разумнее, чем наш Олд Шеттерхэнд. Ты всегда и везде как то яйцо, которое 
хочет научить курицу! Олд Шеттерхэнд сделал все возможное, и я поставлю ему за 
это высший балл с плюсиком. Наверняка Дэви думает так же!

— Само собой, — отозвался тот. — Борьба бы нас погубила.

— А к чему приведет эта поездка с ними? — не унимался Джемми. — Я думаю, что 
совет старейшин также посчитает нас врагами.

— Этого я бы им не советовал! — снова вмешался Френк. — В этой истории я тоже 
еще вставлю словечко. Они так легко не поставят меня к столбу! Я буду 
защищаться всеми своими потрохами!

— С этим придется подождать, ибо мы дали клятву и теперь должны терпеливо все 
вынести, — ответил Джемми.

— Кто это сказал? — в сердцах воскликнул Хромой Френк. — Ты действительно не 
понимаешь, жалкий мыловар, что эта клятва имеет свои причуды и параболы! Не 
нужно никаких гастрономических зеркальных телескопов, чтобы понять, что наш 
знаменитый Шеттерхэнд ловко приподнял с помощью этой клятвы прелестную 
закулисную портьеру! О том, что мы должны все терпеливо переносить, Обадья не 
пишет. То есть, как ты слышал, мы не будем думать ни о каком сопротивлении! 
Хорошо, пусть будет так. Пусть они решают, что хотят — мы не будем ломать копья,
 но хитрость, хитрость, хитрость, а не сопротивление — вот именно то, что нужно.
 Когда суфлер обрекает нас на смерть, мы бесследно исчезаем со сцены и 
неожиданно выплываем снова с грандифлорией на другой стороне театрального зала.

— Ты хотел сказать «Grandezza» [44 - Здесь: величие (ит.).], — вставил Джемми.

— Снова за старое! — не на шутку рассердился малыш. — Замолчи сейчас же! Мне 
лучше знать, как я должен вести себя в разговорном лексиконе! Грандецца! «Гран» 
— это аптечная гиря и еще двенадцать фунтов, а «децца», «децца» — это вообще 
ничего не означает, понятно! А «гранд» — «большой», «флория» — значит, 
находиться в процветании, в счастье, в полном расцвете! Стоит мне внезапно 
появиться с грандифлорией, каждый достаточно комфортабельный человек поймет, 
что я имел в виду! Но с тобой совершенно нельзя говорить о цветах, ты не 
понимаешь прекрасных выражений, и на все высокое тебе начхать! Я твой верный, 
закадычный друг, но если я увижу тебя на моих глазах проколотым, точнее 
запротоколированным, ибо ты слишком толст, на мои ресницы навернутся слезы 
печали, и я воскликну вместе с мертвым Цезарем: «И ты, мой сын, плывешь в самом 
центре пруда!» Исправься, Джемми, исправься, сколько же можно! Ты отравляешь 
мне жизнь. Когда потом закроются мои глаза и я исчезну из этого бренного мира, 
потеряв свою благородную жизнь из-за твоей зрачково-раболепской дерзости, ты с 
сожалением будешь взирать на мой призрак и кусать локти от скорби и горя, а все 
из-за того, что здесь, внизу, на этом свете, так часто и методично возражал 
мне!

Френк говорил вполне серьезно, ибо теперешнее положение белых было вовсе 
нешуточным. Он, этот маленький своеобразный человечек, произнес это 
действительно серьезно. Джемми хотел с иронией ответить саксонцу, но Олд 
Шеттерхэнд предостерег его:

— Френк хорошо меня понял — отказаться от вооруженной защиты, но не от 
хитрости! Однако я бы не хотел вынуждать к такому хитроумному истолкованию 
моего обещания. Будем надеяться, что у нас под руками появятся другие, более 
честные, средства. А теперь нам надо сначала обдумать свое положение.

— Прежде всего, спрашивается, — вставил Длинный Дэви, — стоит ли доверять 
краснокожим?! Сдержит ли слово Большой Волк?

— Несомненно. Еще ни один вождь не нарушал клятвы, закрепленной раскуриванием 
калюме. До совета мы можем смело с закрытыми глазами поверить юта. Но, идемте 
спустимся и сядем на коней, ибо индейцы уже готовы к маршу.

Нокса и Хилтона краснокожие привязали к лошадям. Первый из них, находящийся до 
сих пор в полузабытьи, лежал на хребте крепкого мустанга; его руки были связаны 
на шее зверя. Отправившись в путь, индейцы один за другим исчезли в узком 
проходе.