Пихтовый Лагерь и стать предателем. Этого метиса, похоже, никто 
никогда не воспитывал, а теперь — поздно. Если вам, герр Шеттерхэнд, по сердцу 
правосудие и справедливость, вы должны признать, что порка для этого негодяя — 
наказание слишком мягкое. Я имею честь сделать вам предложение, которое 
зародилось в недрах моей души и которое мне придется обнародовать, если я не 
хочу, чтобы моя, как я уже упоминал, тонкая натура поперхнулась и насмерть 
подавилась, словно та канарейка, которую закормили красным перцем с луком.

Все, за исключением Виннету, заулыбались, а Фрэнк продолжал:

— С детства помню, что тонкая лоза несет гораздо больше мучений, нежели толстая 
дубина, да ее и в руках держать неудобно. Применение грубой силы никогда не 
затронет сути, оно поверхностно, и напротив, чем тоньше подход, тем глубже 
проникновение! Пусть этого метиса хорошенько высекут, но к этому следует 
добавить еще кое-что… Он сидит в колодце, а мы нальем туда воды, да так, чтобы 
она доходила ему до рта, которым он еле-еле сможет ловить воздух. Вот это и 
будет достойное наказание. Он ощутит настоящий страх перед смертью, хотя и не 
умрет от этого. Когда он простоит так несколько часов, мы вытащим его, мокрого 
до костей, и будем нещадно сечь и пороть, пока вся одежда на нем не высохнет! 
Так мы не дадим ему простудиться, и никто не упрекнет нас в том, что мы не 
восполнили пробелы в его воспитании, которые когда-то допустил его отец. Этого 
для него будет достаточно, quod erat demimonstrum![32 - Фрэнк коверкает 
известное латинское выражение «quod erat demonstrandum» — «что и требовалось 
доказать».]

В этот момент раздался такой взрыв хохота, что почти никто не услышал последних 
слов саксонца. Подождав, пока голоса утихли, разозленный Фрэнк заговорил снова:

— Такого неслыханного поведения и такой нелюбезности я в жизни не видывал! Если 
мой тщательно продуманный план судебного процесса вызывает у вас смешки, я 
умываю руки! Я не могу общаться с людьми, которые высмеивают меня и мои 
благородные порывы. Хуг!

Расстроенный Фрэнк сел в самом дальнем углу вагона и затих. Хотя поведение 
хромого выглядело комично, Олд Шеттерхэнд не мог спокойно на это смотреть. Он 
сказал:

— Дорогой Фрэнк, ты знаешь, как я ценю твои идеи. Взгляд Фрэнка смягчался 
буквально на глазах, из его груди вырвался вздох облегчения, после чего все 
услышали:

— К моей деликатной натуре нельзя подходить со смычком от виолончели, к ней 
можно прикасаться только нежно, как к гитаре или мандолине. Я останусь здесь, в 
этом углу, и меня отсюда не снесут ни Миссисипи, ни Амазонка! Образованный 
человек обязан показать характер!

— Совершенно верно! То, что ты человек с характером, — а он у тебя добрый, — 
всем известно. Полагаю, что поэтому ты и не будешь там долго засиживаться.

После таких слов Фрэнк оживился и придвинулся ближе. Его голос зазвучал гораздо 
теплее, чем прежде:

— Вы говорите это от души, мистер Шеттерхэнд? Честно говоря, было бы полезным 
не только для них, но и для вас понять и признать, что я не так уж плох.

— Я не только признаю это сейчас, но и знаю уже давным-давно.

— Вы не шутите? — Маленький охотник пододвинулся еще ближе. — А я было уже 
подумал, что вы меня недооцениваете. Теперь понаблюдаем, действительно ли в 
вашем поведении наметилось улучшение.

Хромой придвинулся совсем близко и с прежним азартом продолжил:

— Вернемся к моему предложению и выясним, что же мы решим. Вы одобряете?

— Да, мой друг.

Тут Фрэнк в один миг вскочил и громко возвестил, сияя от радости и 
удовлетворения:

— Глас мой услышан и честь моя не запятнана!

К счастью, поезд скоро прибыл в Рокки-Граунд. Люди высадились из вагона и 
принялись выгружать индейских лошадей, что оказалось делом непростым — 
полудикие животные никогда не путешествовали на поездах и, переполошившись во 
время езды, ни в какую не желали выходить наружу. В конце к