Одет он был в тесный камзол, перетянутый широким поясом, на котором, 
кроме ножа и револьвера, болтались всякие мелочи, столь необходимые в прериях 
Запада. С его широких, угловатых плеч свешивалось шерстяное покрывало, нити 
которого расползлись едва ли не все. Коротко остриженную голову венчало нечто 
совершенно неописуемое: не то шапка, не то шляпа, а может, платок… На плече 
висело старое, длинноствольное ружье, издали казавшееся скрученным резиновым 
поливочным шлангом.

Третий и последний, такой же сухой, как второй, с повязанным на голове 
наподобие тюрбана шейным платком, носил красный гусарский ментик, невесть как 
оказавшийся на Дальнем Западе, длинные полотняные штаны и болотные сапоги с 
огромными шпорами. За поясом торчали пара револьверов и нож из хорошей 
кингфилдской стали. Главным оружием ему служила двустволка «Кентукки», в руках 
ее владельца без промаха бившая в цель. Самой главной особенностью его 
физиономии определенно был широкий рот, как говорится, до ушей. При этом лицо 
его выражало искреннейшее прямодушие пятилетнего ребенка.

Оба последних гостя гарцевали на утомленных лошадях, которые, похоже, были 
очень выносливыми и, пожалуй, могли выдержать еще немалые испытания.

Когда трое сели, а хозяин подошел и осведомился, что им нужно, малыш спросил:

— Что у вас есть выпить?

— Бренди, мистер, — ответил ирландец.

— Подайте три стакана, если уж нет ничего получше.

— Что здесь может быть лучше? Или вам шампанское подавай? Не очень-то вы похожи 
на тех, кто способен его оплатить.

— К сожалению, да, — кивнул человечек, скромно улыбнувшись. — Зато вы, наоборот,
 выглядите так, будто у вас его не одна тысяча бутылок.

Хозяин молча удалился, принес что заказывали и снова подсел к искателям. Малыш 
только пригубил бренди, после чего вдруг сплюнул и выплеснул содержимое на 
землю. Оба его спутника сделали то же самое, а тот, что был в гусарском ментике,
 растянул рот еще шире и выдал:

— Тьфу, дьявольщина! Бьюсь об заклад, этот ирландский мошенник хочет прикончить 
нас своим бренди! Что скажешь, Сэм Хокенс?

Старичок кивнул, но добавил:

— Сегодня ему это не удастся — пить не станем! Но с чего это ты вдруг назвал 
его ирландским мошенником?

— Хм, если кто с первого взгляда не видит, что он ирландец, тот просто болван, 
как пить дать.

— Совершенно верно. Однако то, что ты сразу его заприметил, очень удивляет меня,
 хи-хи-хи!

Это «хи-хи-хи!» было каким-то совершенно особенным, можно сказать, почти 
внутренним смехом, во время которого глазки малыша весело искрились.

— Хочешь сказать, что сегодня я болван? — глаза его спутника округлились.

— Сегодня? Почему сегодня? Всегда! Всегда, Уилл Паркер! Я тебе еще пятнадцать 
лет назад сказал, что ты гринхорн. Гринхорн, которого свет не видел! Что, не 
веришь?

— Нет, — прозвучало в ответ и в голосе говорившего не было и намека на то, что 
оскорбление сколько-нибудь вывело его из себя. — Давно уже нет никакого 
гринхорна…

— Свежо предание! Пятнадцать лет тебя ничему не научили — ты так и остался тем, 
кем был раньше, если не ошибаюсь. Не признаешься, значит, что ты все еще 
гринхорн? Что скажешь насчет тех двенадцати джентльменов, что пялятся на нас во 
все глаза?

— Ничего хорошего. Видишь, как они посмеиваются? Не над тобой ли, старый Сэм? 
Ведь на тебя без смеха смотреть-то нельзя!

— Я рад, Уилл Паркер, безумно рад. Это всего лишь одно из моих преимуществ 
перед тобой. Кто хоть глазком на тебя глянет, сразу расплачется — ведь физию 
печальнее твоей я в жизни не видел… хи-хи-хи!

Похоже, взаимные упражнения в подшучивании и укорах для Хокенса и Паркера были 
обычной манерой их общения. В действительности ни один из них никогда не думал 
о приятеле дурно. Третий гость до сих пор молчал; он подтянул сползшие вниз 
гамаши, при этом выставив далеко вперед свои длинные ноги, и наконец заговорил 
с