ывал частицу сердца.

Твой Виннету будет бороться за тебя, продолжая сражаться за себя и свою расу. Я 
верю, что мой народ станет на одну ступень с твоим, все печали моей нации 
исчезнут и Маниту станет к ней благосклонен.

Ты знаешь, что я с тобой, когда твои глаза читают эти строки. Ты чувствуешь мой 
теплый пульс, который отныне бьется и в твоем сердце.

Все, что ты хотел бы узнать обо мне, найдешь на этих страницах. Потому я и 
отнес их к Наггит-циль.

Ты был мне сердцем и волей! Я всем обязан тебе!

Твой Виннету».


Когда я закончил чтение, Душенька положила голову мне на плечо и заплакала. Так 
мы просидели довольно долго. Потом уложили манускрипты обратно в глиняные 
сосуды и отнесли их в палатку. Письмо же я оставил при себе.

— Ты покажешь его Молодому Орлу? — спросила Душенька.

Это был один из тех частых случаев, когда ее мысли совпадают с моими.


— Да, он должен прочитать письмо, и сейчас же. — ответил я.

Мы подошли к индейцу. Как только я передал ему письмо, его лицо засияло от 
счастья.


— Благодарю вас, мистер Бартон! — воскликнул юноша. — Поверьте мне, я прекрасно 
осознаю, что значит получить такое письмо из ваших рук!

— Я показываю его вам не без умысла, — пояснил я. — Оставляю завещание моего 
Виннету под вашей личной охраной. Я не могу всегда находиться возле палатки. К 
примеру, сейчас я собираюсь взглянуть на Зебулона Энтерса.

— А я пока позабочусь о хлебе насущном, — заявила Душенька. — Займусь 
медвежьими лапами. Надеюсь, что справлюсь с ними — с помощью Паппермана.

Идея разыскать Зебулона пришла мне в голову не только для нашей безопасности. 
Скорее, это было сострадание, и я не хотел выпускать несчастного на долгое 
время из виду. Нужно было спасать именно его, поскольку с его братом дело 
обстояло проще. Я пошел за ним, по следу. Следы вели в глубь леса, но шли не 
прямо, как у человека, который знает, куда идет, а петляли из стороны в сторону,
 как будто человек был в затруднении и не знал, куда направиться. Временами он 
останавливался, ходил по кругу, словно заколдованный.

Анализируя свои наблюдения, я продвигался вперед довольно медленно. Я услышал 
Зебулона раньше, чем увидел. Он стоял под высоким буком, опершись о его ствол. 
Вблизи рос густой кустарник, за которым я укрылся. Он разговаривал вслух — 
словно перед ним кто-то стоял, — жестикулировал, кивал невидимому собеседнику:

— Все вы уже мертвы, все! Остались только мы двое! Гарриман хочет умереть, но я 
хочу жить! Я хочу исполнить волю отца, чтобы он не убил меня, последнего! Я 
насажу ему на нож этого Олд Шеттерхэнда! Я уничтожу и погублю злейшего врага 
отца, чтобы самому остаться в живых. Но смогу ли я… Смогу ли? — При этих словах 
он повернулся, словно перед ним была целая аудитория, и прислушался, будто ему 
должны были дать ответ. — Виновата она, эта женщина! Женщина с голубыми глазами 
и добрым лицом! Она стоит на моем пути. — Он сложил обе ладони рупором и 
таинственно объявил: — Это голубые глаза нашей матери. Любимые, добрые, голубые 
глаза, которые столько раз плакали, пока не лопнули от страдания и не 
закрылись! Вы тоже заметили это сходство? А эта благосклонность и доброта?! Как 
это смешит и как огорчает! Можно ли уничтожить столько доброты? Имею ли я 
право? Из-за одного негодяя? Негодяя?! — Он склонил голову набок, словно 
прислушиваясь к ответу, потом категорично махнул рукой и сам ответил: — Нет! Он 
обманул меня, этот старик. Обманул! Это было не золото, а только листки, 
бумажки. Может, он и с Киктахан Шонкой надует меня? Пока он был жив, он хотел 
надуть весь мир. Теперь он мертв и может обмануть