вам дальше мерить нашу землю.
Последние слова Инчу-Чуна произнес с особым нажимом, в них слышалась суровая 
решимость. Меня его речь потрясла. Много книг читал я об индейцах, но в них они 
изображались совсем другими. Инчу-Чуна говорил на чистом английском языке, 
аргументация и логика его речи свидетельствовали о ясном уме. Быть может, это 
заслуга бакалавра Клеки-Петры?
Положение было в высшей степени затруднительное. Будь старший инженер честным 
человеком, он признал бы справедливость обвинений вождя. Но мистер Бэнкрофт 
честным человеком не был, поэтому принялся выкручиваться, пытаясь оправдать 
наше присутствие. Вождь легко прижал его к стене своей железной логикой, и 
тогда старший инженер в раздражении обратился ко мне:
— Сэр, вы разве не слышите, о чем идет речь? Скажите же свое веское слово.
— Благодарю покорно, мистер Бэнкрофт, но я геодезист, а не адвокат. Мне 
приказано делать измерения, а не произносить речи.
Инчу-Чуна решительно отрезал:
— Не надо слов. Я сказал, что больше вас тут не потерплю, и хочу, чтобы уже 
сегодня вы возвратились туда, откуда пришли. Мы с моим сыном Виннету сейчас 
уйдем и вернемся за ответом по истечении времени, которое бледнолицые называют 
часом. Если вы покинете нашу землю, мы останемся братьями, в противном случае я 
выкопаю топор войны. Я Инчу-Чуна, вождь всех апачей. Я сказал! Хуг!
«Хуг» — восклицание индейцев для придания большей убедительности словам, и 
означает оно то же, что и «аминь», «я сказал» или «да будет так».
Инчу-Чуна встал, вслед за ним поднялся Виннету. Они медленно удалялись и 
скрылись за поворотом. Клеки-Петра остался. Инженер обратился к нему за советом,
 как поступить. Старик ответил:
— Поступайте как знаете, сэр! Я согласен с вождем. Краснокожих жестоко и 
планомерно уничтожают. Но я белый и понимаю, что сопротивление бесполезно. Если 
сегодня вы уйдете отсюда, завтра придут другие и закончат ваше дело. Но хочу 
предостеречь вас. Вождь не шутит.
— Куда он пошел?
— За нашими лошадьми.
— Разве вы на лошадях?
— Разумеется. Мы спрятали их, когда преследовали медведя, так как на гризли не 
охотятся верхом.
Он встал, тем самым давая понять, что дальнейший спор бессмыслен. Мне очень 
хотелось порасспросить его, и я осмелился с ним заговорить.
— Сэр, позвольте я провожу вас. Мне хотелось бы поговорить с вами об Инчу-Чуне 
и Виннету. Они очень заинтересовали меня.
Сам он тоже крайне занимал мои мысли, однако я воздержался от вопросов.
— Хорошо, сэр, идемте, — ответил он. — Когда-то я оставил мир белых, и ни с 
одним из них больше не общался, но вы мне понравились. Пройдемся вместе.
Из короткой беседы я понял, что имею дело с человеком необыкновенной судьбы, 
хотя он очень неохотно говорил о своем прошлом. Зато сам задавал много вопросов.

Немного отойдя от лагеря, мы сели под деревом. Беседуя с ним, я не сводил глаз 
с его выразительного лица, на котором жизнь оставила глубокие следы. Это были 
следы сомнений и утрат, забот и нужды. Сколько гнева, тревоги и отчаяния 
выражали, вероятно, эти глаза, которые сейчас были ясны и спокойны, как ровная 
гладь лесного озера.
Выслушав мой рассказ, он слегка кивнул головой и сказал:
— О себе могу заметить одно: после долгой внутренней борьбы я обрел покой, 
оставив свет и людей, побывал в разных странах и, наконец, оказался на Диком 
Западе, где племена краснокожих ведут отчаянную борьбу за выживание. Я знал, 
что битва проиграна, что им грозит полное уничтожение и не в моих силах спасти 
их. Однако я мог хотя бы облегчить их страдания. Я пришел к апачам и поселился 
у них, узнал и полюбил этих благородных людей, их обычаи, добился их доверия и 
сегодня могу с радостью наблюдать первые плоды своей деятельности. Молодой 
человек, мне бы хотелось, чтобы вы познакомились с Виннету. Он — мое творение, 
я особенно горжусь им. Этот юноша наделен большими способностями. Будь Виннету 
сыном какого-нибудь европейского аристократа, он стал бы великим полководцем 
или знаменитым политическим деятелем. Но он — сын индейского вождя и разделит 
участь своего народа. Мое единственное желание — быть рядом с ним до самой 
смерти, сопровождать его во всех делах, оберегать от коварных превратностей 
судьбы. Он — мое духовное дитя, и я люблю его больше себя самого, а если 
получится, что пуля, предназначенная ему, попадет в мое сердце, я умру 
счастливым.
Клеки-Петра умолк, опустив голову. До глубины души взволнованный его исповедью, 
я лишь молча пожал ему руку — любые слова были бы лишними. Он понял и 
поблагодарил меня крепким рукопожатием. После долгой паузы он тихо спросил:
— Как случилось, сэр, что я открылся перед вами? Я вижу вас в первый и, может 
статься, в последний раз. Может, сама судьба нам уготовила эту встречу? Мне 
как-то странно грустно сегодня, но эта грусть светлая. Такое настроение 
испытываешь осенью, когда опадают листья. Интересно, как опадет последний лист 
моей жизни? Тихо и спокойно или его сорвет вихрем до времени?
Погрузившись в тихую, безотчетную грусть, он смотрел вдаль, на долину. По ней к 
нам приближались верхом Инчу-Чуна и Виннету, ведя коня Клеки-Петры в поводу. Мы 
поднялись и направились в лагерь, добравшись туда одновременно с индейцами.
Рэттлер, весь красный и опухший, стоял, прислонившись к фургону, и осоловелыми 
глазами поглядывал в нашу сторону. Пока мы отсутствовали, он успел здорово 
нализаться, так что теперь едва держался на ногах. А насупленный мрачный взгляд