лакали, как собаки, из разбросанных по скале маленьких луж, а другие 
принюхивались, надеясь отыскать поблизости курицу, несущую золотые яйца. У 
Бурдона не было никаких надежд на то, что, случись им еще раз встретиться, 
дикари будут по-прежнему верить колдуну-самозванцу. Он заметил, что вожди не 
доверяли ему с самого начала, но дали возможность показать свое искусство, 
чтобы удовлетворить любопытство невежественных молодых воинов. Поэтому бортник 
принял мудрое решение — больше не попадаться в руки врагов.
Бурдон мог поддерживать разговор на языке оджибвеев, да только это ему не 
нравилось. Он без труда понимал все, что они говорят, и прошлым вечером не раз 
слышал, как индейцы упоминают некоего вождя, которого они называли Оноа, но, 
как он сам знал, у белых жителей этих мест тот заслужил кличку Питер Скальп. 
Репутация этого дикаря наводила ужас на все гарнизоны, хотя сам он там ни разу 
не показывался; и вот теперь потаватоми говорили о нем так, словно он вот-вот 
будет среди них и возьмет на себя командование. Бортник с большим вниманием 
прислушивался, когда называли это устрашающее имя, потому что прекрасно знал: 
лучше держаться подальше от врага, имеющего столь дурную репутацию, и что для 
белого небезопасно встречаться с ним даже в мирное время. Свое английское 
прозвище этот вождь, как будто не принадлежавший ни к одному из племен, но 
равно почитаемый всеми, заслужил тем, что убивал всех бледнолицых, когда-либо 
попадавшихся на его пути, и неизменно скальпировал их. Поговаривали, что на его 
посохе уже красуются сорок зарубок и каждая отмечает скальп ненавистного белого 
человека. Короче говоря, этот индеец, рожденный вождем — хотя какого именно 
племени, никто не знал, — жил, очевидно, лишь жаждой отомстить за все беды 
своего племени захватчикам, которые пришли со стороны восходящего солнца и 
теснили его народ все дальше к Великому Соленому озеру, что за Скалистыми 
горами. Разумеется, в таких разговорах не всему можно верить: дурная или 
хорошая слава на «прогалинах» или в прериях очень похожа на сплетни, которые 
распускают в городах, в гостиных и на балах, и положиться на их точность нельзя.
 Но Бурдон был молод и еще не узнал, как мало правды в том, что нам доводится 
слышать, и как много на свете лжи. Однако же индейские изустные предания 
зачастую куда точнее, чем писаная и печатная история белых людей, и их лесные 
вести обычно заслуживают большего доверия, чем бесконечные сплетни людей, 
которые смертельно обидятся, если вы не назовете их «цивилизованными».
Бортник все еще вел наблюдения со своей возвышенной позиции, когда к нему 
присоединилась Марджери. После ночного сна, выйдя из заменивших ей будуар 
зарослей, где текла свежая, прозрачная вода, девушка была свежа и прелестна, но 
печальна и задумчива. Не успел Бурдон пожать ее руку и еще раз поблагодарить за 
спасение прошлой ночью, как из сердца Марджери хлынули переполнявшие ее чувства,
 словно бурный поток, вышедший из берегов, и она разрыдалась.
— Брат проснулся, — сказала она, сдержав слезы героическим усилием, — но, как 
всегда после выпивки, ничего не соображает, и Долли не может объяснить ему, в 
какой мы опасности. Он твердит, что видел столько индеев, что вовсе их не 
боится, и что они не станут обижать семейство, которое доставило им столько 
отличной выпивки.
— Похоже, разум ему изменил, если он рассчитывает на дружбу индейцев только 
потому, что продавал «огненную воду» их юношам! — отвечал Бурдон, хорошо 
понимавший не только индейцев, но и вообще человеческую натуру. — Мы можем 
любить грех, Марджери, но ненавидеть искусителя. Я еще не встречал ни одного 
человека, бледнолицего или краснокожего, не проклинавшего бы, протрезвившись, 
ту руку, которая утоляла его жажду, пока он был под хмельком.
— Конечно, вы совершенно правы, — негромко возразила девушка. — Да ведь надо 
быть в здравом уме, чтобы это понять. Что же с нами теперь будет, кто знает!
— Почему же теперь, Марджери, — что изменилось со вчерашнего или с 
позавчерашнего дня?
— Вчера здесь не было дикарей, и Гершом все уверял нас, что мы отправимся в 
гарнизон, в верховьях озера, как только он вернется с прогалин. И вот он 
вернулся; но он же не в состоянии защитить свою жену и сестру от краснокожих, а 
те бросятся в погоню за нами, как только построят каноэ или другое средство 
переплыть через реку.
— Если бы у них и было каноэ, — спокойно возразил Бурдон, — они бы не 
догадались, где нас искать. Слава Богу! — дело это займет у них немало времени; 
да и каноэ из коры в одночасье не смастеришь. Притом, Марджери, если ваш братец 
немного туповат и тяжеловат на подъем с похмелья, я-то трезв как стеклышко и 
бодр, как никогда в жизни.
— О! вам незнакома слабость, сгубившая моего бедного брата, которая лишила бы 
вас сил и бодрости; но ведь вы, Бурдон, естественно, должны заботиться о себе и 
своем имуществе и покинете нас при первой же возможности. Я знаю, мы не имеем 
никакого права ждать, что вы останетесь с нами хоть минутой дольше, чем вам 
самому удобно, и даже не хочу, чтобы вы оставались.
— Не хотите, Марджери! — воскликнул бортник, не скрывая огорчения. — Я надеялся,
 что вы захотите, чтобы я был рядом с вами. Но теперь, когда я знаю, что не 
нужен вам, мне все равно, куда и когда мне отправляться и в чьи руки я попаду.

Поразительно, насколько те, кто должен понимать друг друга с полуслова, неверно 
толкуют мысли собеседника. Марджери увидела бортника впервые всего двадцать 
четыре часа назад, хотя слышала о нем не раз, как и о его мастерстве: на 
границе добрая слава о человеке, который деятельно и умело занимается своим 
ремеслом, распространяется повсеместно. Тот самый человек, о котором никто не 
слыхивал бы в перенаселенных городах, здесь будет всем известен досконально 
даже в сотне лиг