а, сегодня в стенах нашей 
школы произошел мерзкий, возмутительный случай. Скажу вам откровенно: я не 
хотел поднимать этого дела, пока это касалось лично меня и близкого мне 
человека. Но после этого произошло другое событие, еще более гнусное. Вы знаете,
 о чем и о ком я говорю. Один из вас – фамилии его я называть не буду, она вам 
всем известна – совершил отвратительный поступок. Он обидел старого, немощного 
человека. Повторяю, я не хотел говорить об этом, хотел промолчать. Но позже я 
оказался свидетелем поступка еще более омерзительного. Я видел, как вы избивали 
своего товарища. Я хорошо понимаю, ребята, и даже в какой-то степени разделяю 
ваше негодование, но… Но надо знать меру. Как бы гнусно ни поступил Пантелеев, 
выражать свое возмущение таким диким, варварским способом, устраивать самосуд, 
прибегать к суду Линча, то есть поступать так, как поступают потомки 
американских рабовладельцев, – это позорно и недостойно вас, людей советских, и 
притом почти 
взрослых…
Оседлав своего любимого конька – красноречие, – Викниксор еще долго говорил па 
эту тему. Он говорил о том, что надо быть справедливым, что за спиной у 
Пантелеева – темное прошлое, что он – испорченный улицей парень, ведь в свои 
четырнадцать лет он успел посидеть и в тюрьмах, и в исправительных колониях. 
Этот парень долго находился в дурном обществе, среди воров и бандитов, и все 
это надо учесть, так сказать, при вынесении приговора. А кроме того, может быть,
 он еще и голоден был, когда совершил свой низкий, недостойный поступок. Одним 
словом, надо подходить к человеку снисходительно, нельзя бросать в человека 
камнем, не разобравшись во всех мотивах его преступления, надо воспитывать в 
себе выдержку и 
чуткость…
Викниксор говорил долго, но шкидцы уже не слушали его. Не успели отужинать, как 
в четвертом отделении собрались старшеклассники.

Ребята были явно взволнованы и даже обескуражены.

– Ничего себе – монашенка в штанах! – воскликнул Цыган, едва переступив порог 
класса.

– Н-да, – многозначительно промычал Янкель.

– Что же это, братцы, такое? – сказал Купец. – Не накатил, 
значит?
– Не накатил – факт! – поддакнул Воробей.

– Ну, положим, это еще не факт, а гипотеза, – важно заявил Японец. – Хотелось 
бы знать, с какой стати в этой ситуации Викниксор выгораживает 
его?!
– Ладно, Япошка, помолчи, – серьезно сказал Янкель. – Кому-кому, а тебе в этой 
ситуации заткнуться надо бы.

Японец покраснел, пробормотал что-то язвительное, но все-таки замолчал.

Перед сном несколько человек пробрались к изолятору. Через замочную скважину 
сочился желтоватый свет пятисвечовой угольной лампочки.

– Пантелей, ты не спишь? – негромко спросил Янкель. За дверью заскрипела 
железная койка, Но ответа не было.

– Пантелеев! Ленька! – в скважину сказал Цыган. – Ты… этого… не сердись. А? Ты, 
понимаешь, извини нас. Ошибка, понимаешь, вышла.

– Ладно… катитесь к чегту, – раздался из-за двери глухой, мрачный голос. – Не 
мешайте спать человеку.

– Пантелей, ты жрать не хочешь? – спросил Горбушка.

– Не хочу, – отрезал тот же голос.

Ребята потоптались и ушли.

Но попозже они все-таки собрались между собой и принесли гордому узнику 
несколько ломтей хлеба и кусок сахару. Так как за дверью на этот раз царило 
непробудное молчание, они просунули эту скромную передачу в щелку п