разряде и не 
ходивший поэтому в отпуск.

– Пожрать не найдется, а? – спросил он, с заискивающей улыбкой заглядывая 
новенькому в лицо.

Пантелеев вынул из парты кусок серого пирога с капустой, отломил половину и 
протянул Воробью. При этом он ничего не сказал и даже не ответил на улыбку. Это 
было обидно, и Воробей, приняв подношение, не почувствовал никакой 
благодарности.




* * 
*


Быть может, новенький так и остался бы незаметной личностью, если бы не одно 
событие, которое взбудоражило и восстановило против него всю школу.

Почти одновременно с Пантелеевым в Шкиде появилась еще одна особа. Эта особа не 
числилась в списке воспитанников, не принадлежала она и к сословию халдеев. Это 
была дряхлая старуха, мать Викниксора, приехавшая к нему, неизвестно откуда и 
поселившаяся в его директорской квартире. Старуха эта была почти совсем слепа. 
Наверно, именно поэтому шкидцы, которые каждый в отдельности могли быть и 
добрыми, и чуткими, и отзывчивыми, а в массе, как это всегда бывает с ребятами, 
были безжалостны и жестоки, прозвали старуху Совой. Сова была существо 
безобидное. Она редко появлялась за дверью викниксоровской квартиры. Только 
два-три раза в день шкидцы видели, как, хватаясь свободной рукой за стену и за 
косяки дверей, пробирается она с какой-нибудь кастрюлькой или сковородкой на 
кухню или из кухни. Если в это время поблизости не было Викниксора и других 
халдеев, какой-нибудь шпингалет из первого отделения, перебегая старухе дорогу, 
кричал почти над самым ее 
ухом:
– Сова ползет!.. Дю! Сова!..

Но старуха была еще, по-видимому, и глуховата. Не обращая внимания на эти дикие 
выкрики, с кроткой улыбкой на сером морщинистом лице, она продолжала свое 
нелегкое путешествие.

И вот однажды по Шкиде пронесся слух, что Сова жарит на кухне какие-то 
необыкновенные лепешки. Было это в конце недели, когда все домашние запасы у 
ребят истощались и аппетит становился зверским. Особенно разыгрался аппетит у 
щуплого Японца, который не имел родственников в Петрограде и жил на одном 
казенном пайке и на доброхотных даяниях товарищей.

Пока Сова с помощью кухарки Марты священнодействовала у плиты, шкидцы толпились 
у дверей кухни и глотали слюни.

– Вот так смак! – раздавались голодные завистливые голоса.

– Ну и 
лепешечки!
– 
Шик-маре!
– Ай да Витя! Вкусно 
питается…
А Японец совсем разошелся. Он забегал на кухню, жадно втягивал ноздрями вкусный 
запах жареного сдобного теста и, потирая руки, выбегал обратно в коридор.

– Братцы! Не могу! Умру! – заливался он. – На маслице! На сливочном! На 
натуральненьком!..

Потом снова бежал на кухню, становился за спиной Совы на одно колено, воздымал 
к небу руки и 
кричал:
– Викниксор! Лукулл! Завидую тебе! Умру! Полжизни за лепешку.

Ребята смеялись. Японец земно кланялся старухе, которая ничего этого не видела, 
и продолжал паясничать.

– Августейшая мать! – кричал он. – Порфир