класса и грустно усмехается.

– Ничего, – говорит Японец. – Подарочек не так уж плох… Сживемся.

– Неужели тебе четырнадцать лет? – задумчиво говорит Янкель. – Четырнадцать лет,
 а вид гужбанский – прямо купец приволжский какой-то.

– И верно, – говорит Воробей. – 
Купец…
– Купец, – подхватывает Горбушка.

– Купец, – ухмыляется Офенбах, не ведая, что получает эту кличку навеки.

– А что это у тебя за полупердончик? – спрашивает Янкель, указывая на мундир.

– Это – кадетская форма, – отвечает Купец. – Я ведь до революции в кадетском 
учился. В Петергофском, потом в Орловском.

– Эге! – восклицает Янкель. – Значит, благородного 
происхождения?
– Да, – отвечает Купец, но без всякой гордости, – благородного… Отец мой офицер,
 барон остзейский… Фамилия-то моя полная – Вольф фон Офенбах.

– Барон?!. – ржет Янкель. – Здорово!..

– Да только жизнь-то моя не лучше вашей, – говорит Купец, – тоже с детства дома 
не живу.

– Ладно, – заявляет Япошка. – Пускай ты барон, нас не касается. У нас – 
равноправие.

Потом все усаживаются к печке.

Купец садится, как индейский вождь, посредине на ломаный табурет.

Он чувствует, что все смотрят на него, самодовольно улыбается и щурит и без 
того узкие глаза.

– Значит, ты тово… кадет? – спрашивает Янкель.

– Кадет, – отвечает Купец и, ухмыляясь, добавляет: – Бывший.

Несколько мгновений длится молчание. Потом Мамочка тонким, пискливым голосом 
спрашивает:
– У вас ведь все князья да бароны обучались… 
Да?
– Фактически, – басит Купец, – все дворянского звания. Не ниже.

– Ишь ты, – говорит Воробей. – Князей, значит, видел. За ручку, может быть, 
здоровался.

– И не только князей. Я и самого Николая видел.

– Николая? – восклицает Горбушка. – 
Царя!
– Очень даже просто. Он к нам в корпус приезжал, а потом я его часто видел, 
когда в дворцовой церкви в алтаре прислуживал. Эх, жисть тогда была – малина 
земляничная!..

Купец 
вздыхает:
– Просвирками 
питался!
– 
Просвирками?
– Да, просвирками, – говорит Купец. – Вкусные просвирки были в дворцовой церкви,
 замечательные просвирки. Напихаешь их, бывало, штук двадцать за пазуху, а 
после с товарищами жрешь. С маслом ели. 
Вкусно…
Он мечтательно проводит рукою по лбу и снова 
вздыхает:
– Только засыпался очень 
неприятно!
– Расскажи, – говорит Японец.

– Расскажи, расскажи! – подхватывают ребята.

И Купец 
начинает:
– Обыкновенно я, значит, в корпус таскал просвирки, – там их и шамали… А тут 
пожадничал, захватил маслица, думаю – в алтаре, где-нибудь в ризнице, 
позавтракаю. Ну вот… На амвоне служба идет, дьякон «Спаси, господи, люди…» 
запевает, а я перочинный ножичек вынул и просвирочки разрезаю. Нарезал штук 
пять, маслом намазал, склеил, хотел за пазуху класть, а тут, значит, батюшка, 
отец Веньямин, входит, чтоб ему пусто… Ну я, конечно, все просвирки на блюдо и 
глаза в потолок. А он меня на дворцовую кухню за кипятком для причастия 
посылает. Прихожу оттуда с кипятком – нет просвирок, унесли уже. Сдрейфил я 
здорово. Все сидел в ризнице и дрожал. А потом батя входит. В руках просвирка. 
Рука трясется, как студень. «Это что такое? – спрашивает. – А?» Ну, безусловно, 
меня в три шеи, и в корпусе, в карцере, двое суток пропрел. Оказывается, батя 
Николаю, самодержцу всероссийскому, стал подавать просвирку, а половинка 
отклеилась – и на пол… Конфузу, говорят, было… 
Потеха!
Ребята хохочут. В это время трещит звонок.

– Спать хряемте, – говорит Воробей.

– Что это? – удивляется Купец. – Так рано 
спать?
– Да, – отвечает Японец. – У нас законы суровые. Хотя не суровее, конечно, 
кадетских, а 
все-таки…
В спальне вспоминают, что Купец не получил от кастелянши постельное белье. 
Кастелянша работает до шести часов, и позже белье не получить.

– Пустяки, – говорит Японец. – Соберем с бору по со