ирателем, и уже одно это 
сразу обрезало все поползновения ребят высмеять новичка.

Вид его внушал невольное уважение самому отъявленному бузачу. Львиная грива, 
коричневато-рыжая борода, свирепый взгляд и мощная фигура в соединении с 
могучим, грозным, рыкающим голосом сперва настолько всполошили Шкиду, что 
ученики в панике решили: это какой-то живодер из скотобойни – и окрестили его 
сразу Ломовиком, однако кличку уже через несколько дней пришлось 
отменить
Ломовик, в сущности, оказался довольно мягким добродушным человеком, рыкающим и 
выкатывающим глаза только для того, чтобы напугать.

Скоро к его львиному рычанию привыкли, а когда он брал кого-либо за шиворот, то 
знали, что это только так, для острастки, да и сам зажатый в мощной руке 
жмурился и улыбался, словно его щекотали.

Однако грозный вид делал свое.

Гимнастика, бывшая в ведении Косталмеда, проходила отлично. Ребята с 
удовольствием проделывали упражнения, и только четвертое отделение вечно 
воевало с дядей Костей, как только можно отлынивая от уроков.

Скоро Костец и Сашкец почувствовали взаимную симпатию и сдружились, считая, 
вероятно, что их взгляды на воспитание сходятся. Великан Косталмед и маленький, 
сутулый Алникпоп принадлежали к числу тех немногих халдеев, которые сумели 
удержаться в школе и оставили добрый след в истории Шкидской республики, вложив 
немало сил в великое дело борьбы с детской преступностью.




Власть 
народу



Вечер в Шкиде. – Тихие радости. – В погоне за крысой. – Танцкласс. – Власть 
народу.




Кончились вечерние уроки.

Дежурный в последний раз прошел по коридорам, отзвенел последний звонок, и 
Шкида захлопала партами, затопала, запела, заплясала и растеклась но этажам 
старого здания.

Младшие отделения высыпали в зал играть в чехарду, другие ринулись на лестницу 
– кататься на перилах, а кое-кто направился на кухню в надежде поживиться 
остатками обеда.

Старшие занялись более культурным развлечением. Воробей, например, достал 
где-то длинную бечевку и, сделав петлю, вышел в столовую. Там он уселся около 
дыры в полу, разложил петлю и бросил кусок холодной каши. Потом спрятался за 
скамейку и стал ждать.

Это он ловил крыс. Ловля крыс была последнее время его любимым развлечением. 
Воробей сам изобрел этот способ, которым очень гордился.

Япошка сидел в классе, пошмыгивал носом и с необычайным упорством переводил 
стихотворения Шамиссо с немецкого на русский. Перевод давался с трудом, но 
Японец, заткнув пальцами уши, не уставая подбирал и бубнил вслух неподатливую 
строку 
стиха:
		Я в своих мечтах, чудесных, 
легких…		Я в мечтах своих, чудесных, 
легких…		Я в чудесных, радостных 
мечтаньях…		Я в мечтаньях, радостных, 
чудесных…
И так без конца. До тех пор, пока строчка наконец не принимала должного вида и 
не становилась на место.

Громоносцев долго, позевывая, смотрел в потолок, потом вышел из класса и, 
поймав какого-то шкета из младшего отделения, привел его в класс. Привязав к 
ноге малыша веревку, он лениво жмурился, улыбался и 
приказывал:
– А ну, мопсик, попляши.

Мопсик сперва попробовал сыграть на Колькином милосердии и 
взвыл:
– Ой, Коленька! У меня нога 
болит!
Но Громоносцев только посмеивался.

– Ничего, мопсик, попляши.

В углу за классной доской упражнялся в пении недавно пришедший новичок Бобер. 
Он распевал куплеты, слышанные где-то в кино, и аккомпанировал себе, изо всей 
силы барабаня кулаками по 
доске:
		Ай! Ай! Петроград 
–		Распрекрасный град.
		Петро-Петро-Петроград 
–		Чудный град!..

Доска скрипела, ухала и треща