адное, физиономии их 
вытянулись, и добрая пшенка, пища солдат и детдомовцев времен гражданской войны 
и разрухи, обычно скользкая, неощутимая и гладкая, вдруг сразу застряла в 
десяти глотках и потеряла свой вкус.

В воздухе запахло порохом.

Эконом говорил долго, – пожалуй, дольше, чем хотелось шкидцам.

Десять пар глаз следили, как постепенно менялось лицо Викниксора: сперва брови 
удивленно прыгнули вверх и кончик носа опустился, потом тонкие губы сложились в 
негодующую гримасу, пенсне скорбно затрепетало на горбинке, а кончик носа 
покраснел. Викниксор встал и 
заговорил:
– Ребята, у нас случилось крупное 
безобразие!
Экстерны беззаботно впились в дышавшее гневом лицо зава, ожидая услышать 
добавочную речь в виде второго десерта, но у живущих сердца робко екнули и 
разом остановились.

– В нашей школе совершена кража. Какие-то канальи украли из передней нашего 
эконома одиннадцать пачек табаку, присланного для воспитателей. Ребята, я 
повторяю: это безобразие. Если через полчаса виновные не будут найдены, я приму 
меры. Так что помните, ребята!..

Это была самая короткая и самая содержательная речь из всех речей, 
произнесенных Викниксором со дня основания Шкиды, и она же оказалась первой, 
вызвавшей небывалую бурю.

За словами Викниксора последовало всеобщее негодование. Особенно возмущались 
экстерны, для которых все это было неожиданным, а интернатским ничего не 
оставалось делать, как поддерживать и разделять это возмущение.

Буря из столовой перелилась в классы, но полчаса прошло, а воров не нашли. 
Таким образом, автоматически вошли в силу «меры» завшколой, которые очень скоро 
показали себя.

После уроков у интернатских отняли пальто. Это означало, что они лишены 
свободной прогулки.

Это был тяжелый удар.

Само по себе пришло тоскливое настроение, и хотя активное ядро – Цыган, Воробей,
 Янкель и Косарь старались поддерживать дух и призывать к борьбе до конца, 
большим успехом их речи уже не пользовались.

Напрасно Цыган, свирепо вращая черными глазами и скрипя зубами, говорил 
страшным 
голосом:
– Смотрите, сволочи, стоять до последнего. Не признаваться!..

Его плохо слушали.

Долгий зимний вечер тянулся томительно и скучно.

За окном, покрытым серыми ледяными узорами, бойко позванивали трамваи и 
слышались окрики извозчиков. А здесь, в полутемной спальне, томились без 
всякого дела десять питомцев. Янкель забился в угол и, поймав кошку, 
ожесточенно тянул ее за хвост. Та с отчаянной решимостью старалась вырваться, 
потом, после безуспешных попыток, жалобно замяукала.

– Брось, Янкель. Чего животную мучаешь, – лениво пробовал защитить «животную» 
Воробей, но Янкель продолжал свое.

– Янкель, не мучь кошку. Ей тоже небось больно, – поддержал Воробья Косарь.

Кошкой заинтересовались и остальные. Сперва глядели безучастно, но, когда 
увидели, что бедной кошке невтерпеж, стали заступаться.

– И чего привязался, в самом 
деле!
– Ведь больно же кошке, отпусти!..

– Потаскал бы себя за хвост, тогда узнал бы.

В спальню вошел воспитатель.

– Ого, Батька пришел! Дядя Сережа, дядя Сережа, расскажите нам что-нибудь, – 
попробовал заигрывать Цыган, но осекся.

Батька строго посмотрел на него и 
отчеканил:
– Громоносцев, не забывайтесь. Я вам не батька и не Сережа и прошу ложиться 
спать без рассуждений.

Дверь шумно захлопнулась.

Долго ворочались беспокойные шкидцы на поскрипывающих койках, и каждый 
по-своему обдумывал случившееся, пока крепкий, властный сон по одолел их 
тревоги и под звуки разучиваемого Верблюдычем мотива не унес их далеко прочь из 
душной спальни.




* * 
*


Рано утром Янкель проснулся от беспокойной мысли: цел ли 
табак?
Он попытался отмахнуться от этой мысли, по тревожное предчувствие но оставляло 
его. Кое-как одевшись, он встал и прокрался в зал.

Вот и кафедра. Янкель, поднатужась, приподнял ее и, с трудом удерживая тяжелое 
сооружение, заглянул под низ, по табаку не увидел.

Тогда, потея от волнения, он разыскал толстую деревянную палку, подложил е