улок стало самым страшным наказанием. Наказанные целыми часами 
жалобно выклянчивали отпуск и, добившись его, уходили со счастливыми лицами. Не 
останавливались и перед побегами. Улица манила, обещая неиспытанные приключения.

Весь Старо-Петергофский, от Фонтанки до Обводного, был усеян фланирующими 
шкидцами и гудел веселым смехом. Они, как охотники, преследовали девчонок и 
после наперебой хвалились друг перед другом.

Даже по ночам, в спальне, не переставали шушукаться и, уснащая рассказ 
грубоватыми подробностями, поверяли друг другу сокровенные сердечные тайны.

Только двоих из всего класса не захватила общая лихорадка. Костя Финкельштейн и 
Янкель были, казалось, по-прежнему безмятежны. Костя Финкельштейн в это время 
увлекался поэтическими образами Генриха Гейне и, по обыкновению, проморгал 
новые настроения, а Янкель… Янкель грустил.

Янкель не проморгал любовных увлечений ребят, он все время следил за ними и с 
каждым днем становился мрачнее. Янкель разрешал сложную психологическую задачу.

Он вспомнил прошлое, и это прошлое теперь не давало ему покоя, вырастая в 
огромную трагедию.

Ему вспоминается детский распределитель, где он пробыл полгода и откуда так 
бесцеремонно был выслан вместе с парой брюк в Шкиду.

В распределителе собралось тогда много малышей, девчонок и мальчишек, и Янкель 
– в то время еще не Янкель, а Гришка – был среди них как Гулливер среди 
лилипутов. От скуки он лупил мальчишек и дергал за косы девчонок.

Однажды в распределитель привели новенькую. Была она ростом повыше прочей 
детдомовской мелюзги, черненькая, как жук, с черными маслеными глазами.

– Как звать? – спросил Гришка.

– Тоня.

– А 
фамилия?
– Маркони, – ответила девочка, – Тоня Маркони.

– А вы кто такая? – продолжал допрос Гришка, нахально оглядывая девчонку. 
Новенькая, почувствовав враждебность в Гришкином поведении, вспыхнула и так же 
грубо 
ответила:
– А тебе какое 
дело?
Дерзость девчонки задела Гришку.

– А коса у тебя крепкая? – спросил он угрожающе.

– 
Попробуй!
Гришка протянул руку, думая, что девчонка завизжит и бросится жаловаться. Но 
она не побежала, а молча сжала кулаки, приготовившись защищаться