на носилки что-то рухнуло, и наступила тишина.
   Она начала  догадываться,  в  чем  дело.  Судя  по  движению  вверх,  они
поднимались по склону знаменитой "лягушечьей" горы, на вершине которой  было
спрятано  голубое  золото  -  ее,  кстати,  по  праву  дарения  и   в   силу
приобретенного титула. Стража этой сокровищницы, вероятно, не разобралась  в
ситуации... А, неважно. Только бы вылезти,  в  этой  западне  уже  почти  не
осталось воздуха... Еще несколько отчаянных движений, и невообразимая  смесь
гари и вони ворвалась внутрь кабинки. Радуясь тому, что на ней почти  ничего
не  надето,  Таира  втиснулась  в  узкий  разрез,  извиваясь  как   ящерица,
высунулась по пояс - и замерла.
   Носилки лежали на склоне обрывистой горы, а внизу, под кучерявой  пеленой
не желавшего подниматься дыма, полыхало Пятилучье.  Уже  не  сохранилось  ни
одного висячего мостка, вместо куполов вихрились огненные смерчи,  и  только
кое-где сверкающие изразцовой облицовкой минареты тянулись  к  небу,  словно
еще надеясь взлететь над этим адом. Девушка  почувствовала,  что  задыхается
больше от слез, чем от дыма, потому что никакой надежды на спасение из этого
пекла не было  и  быть  не  могло,  а  главное  -  все  это  было  чудовищно
бессмысленно...
   Размазывая по лицу слезы пополам с копотью, она вдруг почувствовала,  как
что-то касается ее головы. Она с трудом повернулась, чтобы поглядеть  вверх,
- с крыши ее носилок свешивалась четырехпалая рука. Она прижалась к земле  и
окончательно выползла наружу, цепляясь за какие-то волосатые  стебли,  чтобы
не покатиться вниз по обрыву. Попыталась подняться на ноги и поскользнулась.
А когда всмотрелась в то, что было у нее под  ногами,  то  испытала  приступ
самой безобразной и неудержимой тошноты. Потому что  это  были  внутренности
тихрианина, чей труп был заброшен на валяющийся у самого обрыва портшез. Еще
одно тело, исполосованное не мечом, а огнем, валялось в двух  шагах.  Дальше
целая груда, и не тел, а обезображенных обрубков. Бессмысленная  жестокость.
Еще более бессмысленная, чем уничтожение города, -  там,  по  крайней  мере,
была последняя воля умирающего князя. И - странное дело - у нее почему-то не
возникало ненависти к Оцмару.
   Он был безумен, он был болен неизлечимой любовью к ней, позвавшей его так
бездумно на погибель и ему, и Сэнни, и, может  быть,  маленькому  Юхани.  Но
Кадьян - хитроумный, расчетливый Кадьян,  который  все  понимал  и  в  любой
момент мог вмешаться,  не  допустить  -  да  просто  не  передать  последнее
Оцмарово повеление... Ну, попадись он ей -  а  она  сделает  все,  чтобы  он
ей-таки попался...
   И точно в ответ  на  ее  беззвучное  проклятие,  едва  заметный  бугорок,
поросший травой, начал вдруг подыматься, будто под ним  вызревал  гигантский
гриб; достигнув человеческого роста,  он  плавно  двинулся,  словно  поплыл,
прямо к Таире, и она уже видела,  что  это  -  Кадьян,  встряхивающийся  как
собака, выскочившая из воды, так что травяные брызги разлетаются  изумрудным
ореолом и тут же испаряются, не долетев до земли.
   Больше всего ее изумило то, что  он  шел,  нисколько  не  прихрамывая,  а
спокойно и даже величаво.
   Он остановился перед девушкой и оглядел склон,  усеянный  обезображенными
телами. Покачал головой.
   - Лихие у тебя воины, повелительница, -  произнес  он  каким-то  странным
голосом, в котором смешивались и осуждение, и зависть.
   Она разом забыла все,  что  хотела  ему  наговорить.  Чтобы  это  сделали
джасперяне? Ратные братья ее Скюза?..
   - Врешь. Зачем только?
   - Когда я служу своему повелителю, я служу верно, - проговорил  он  своим
обычным безразличным тоном, словно сообщал ей о каком-то пустячном деле. - Я
видел одежды твоих стражников. На Тихри подобных нет.
   - И сколько же их было?
   - Один.
   - А лицо? Ну хоть какие-нибудь приметы? - допытывалась она.
   - У него не было лица.
   Она вспомнила, что отливающие  металлическим  блеском  куртки  джасперян,
которые они называли  почему-то  скафандрами,  имели  капюшоны  с  дымчатыми
щитками - то ли от солнца, то ли от дождя. Все сходилось.
   - И ты все видел? - спросила она упавшим голосом. - Своими глазами?
   Он понял ее вопрос буквально.
   - Я видел все глазами травы, под которой мне пришлось укрыться. Он возник
прямо из воздуха и напал на тех, что несли  тебя,  повелительница.  В  одной
руке у него был  огонь,  в  другой  -  железо.  Он  разрезал  их  на  куски,
безоружных.  Стражники,  приняв  его  за  дракона  в  человеческом  обличье,
попадали ниц; он поднял одного из  них  и,  указывая  на  носилки,  произнес
одно-единственное слово: "Кто?"  -  "Властительница  Будур",  -  еле  слышно
пролепетал обреченный.  Тогда  твой  воин  ударом  ноги  опрокинул  носилки,
распорол своего пленника сверху донизу и, отшвырнув его,  принялся  добивать
всех. Потом шагнул к обрыву, прыгнул вниз - и тут же исчез.
   - Так, может быть, это и был какой-нибудь дракон?  -  ухватилась  она  за
последнюю ниточку надежды. - У вас тут полным-полно всяких  магов  и  прочей
чертовщины! Что, если кто-то принял вид нашего... моего ратника?
   Кадьян покачал головой:
   - Сибилло в расцвете сил сможет, пожалуй, принять  облик  того,  кого  он
видел. Но и только. Он повторит вид, по не поступки. Ты  подумала  о  жалком
старом ведьмаке, которого ты пригрела? Он ни на что не способен, кроме ужаса
перед заточением. Это страшно, но  поверь  мне,  госпожа:  стать  таким  вот
остервенелым убийцей может лишь тот, на ком проклятие анделиса.
   И тут притихшая было ненависть снова вспыхнула в душе девушки:
   - Ну а ты? Ты сам, верный Ка