лся, показав крупные  редкие  зубы.-  Я
закаленный. Крученый, моченый, прожаренный, промороженный...
    - Ну да,- усмехнулся Журка.- Поэтому и лазишь ночью по  деревьям
гольд, как Маугли.. .
    - Я прямо из кровати сбежал. В окно вылез - и сюда.
    Журке очень-очень хотелось узнать,  от  кого  сбежал  незнакомый
мальчишка и почему  прячется.  Но  приходилось  быть  снисходительно
сдержанным и чуть насмешливым. Как-то уж  настроился  Журка  на  эту
струну. Он  вспомнил  свою  ночную  вылазку  на  кладбище  и  сказал
наставительно :
    - Если собираешься драпать ночью, надо одежду заранее где-нибудь
спрятать.
    Мальчик беспечно махнул рукой.
    - А, не догадался. Ладно, и так сойдет...- Потом  он  глянул  на
Журку быстро и внимательно. Спросил:- Тебя Юркой зовут?
    - Да...
    - В честь Юрия Григорьевича?
    Журка растерянно мигнул. Он не знал, почему его  назвали  Юрием.
Но тут же сказал:
    - Конечно. А что?
    - Ничего. Так...
    - А тебя как звать? Мальчик неразборчиво бормотнул.
    - Борька? - переспросил Журка.
    - Горька,- отчетливо сказал мальчик.- Полное  имя  Горислав.  Но
никто меня полным именем не зовет. Горька  -  вот  и  все.  Это  мне
больше всего подходит. Как наклейка...
    - Почему же? - смутившись, выговорил Журка. Горька сказал то  ли
шутя, то ли серьезно:
    - Да так. Жизнь такая. Горькая...  Невезучий  я  уродился.  Одни
шишки отовсюду.
    - Какие шишки?
    - Всякие. Сегодня опять от отца перепало. С  дежурства  вернулся
злющий, с мамкой поспорил. . .
    - Значит, ты из-за отца сбежал?- сразу пожалев  Горьку,  спросил
Журка.
    - Не... Сегодня из-за другого. Меня хотели расстрелять.

    Расстреливают обычно на рассвете. Так  написано  в  книжках.  Но
рассвет начинался рано, и, когда за Горькой пришли конвоиры,  солнце
стояло уже высоко.
    Горька проснулся от долгого, но  осторожного  стука  по  стеклу.
Увидел в окне головы братьев Лавенковых и все вспомнил.  Он  понуро,
но быстро  натянул  брюки  и  рубашку,  сунул  ноги  в  растоптанные
полуботинки, которые давно надевал не  расшнуровывая.  Хотел  убрать
постель и вдруг  подумал:  а  зачем  это  человеку,  которого  через
несколько минут расстреляют?
    Но ведь это не всерьез... А если бы всерьез?
    Интересно, что чувствует человек, проснувшийся последний  раз  в
жизни, одевшийся последний раз в жизни? Что он думает, когда у двери
стоят двое с автоматами, чтобы провести его последний раз под  ясным
небом до обрыва?
    Тоскливая тревога заметно кольнула Горьку. Будто сейчас была  не
игра. Не совсем игра... Он выдохнул воздух сердитым толчком, прогнал
страх и вылез в окно. Хмуро сказал братьям Лавенковым:
    - Чего греметь-то? Чуть всех на ноги не подняли...- Это все, чем
он мог досадить конвоирам.
    С приговоренным к смерти, видимо, не принято ругаться, и старший
Лавенков, Сашка, миролюбиво ответил:
    - Да ты что, мы тихонько стучали.-  Потом  другим,  уже  строгим
голосом скомандовал:
    - Руки...
    Горька вздохнул, нагнул голову и заложил руки за  спину.  А  что
было делать? Он покорился судьбе еще вчера, во время военного  суда,
который состоялся в сарайчике Егора  Гладкова.
    Егор тогда спросил у защитника Степки Самойлова :
    - Чем ты его можешь оправдать? Степка пожал плечами,  растерянно
протер очки и сказал:
    - Не знаю...
    Он,  кажется,  добросовестно  старался  придумать  защитительную
речь, но так и не смог.
    - Оправдывайся сам. Последний раз,- сказал тогда Гладков Горьке.
    Но Горьке тоже нечего было говорить. Все, что можно,  он  сказал
еще раньше, и его объяснения не убедили никого из судей - ни  Егора,
ни Митьку Курина, ни тем более безжалостного  третьеклассника  Сашку
Граченко. Да Горька и сам понимал, что нету  ему  оправдания.  Из-за
него отряд напоролся на огонь собственного  часового  и  теперь,  по
правилам игры, два человека считались убитыми.
    Правил