ву не приходило, 
что дети могут помнить свои прошлые жизни.
Чейз видит войну
      «Сядь своей маме на руки, закрой глаза и расскажи мне, что ты видишь, 
когда слышишь те громкие звуки, которые так пугают тебя», – ласково сказал 
Чейзу Норман.
      Я посмотрела на веснушчатое лицо Чейза. Ничто не могло подготовить меня к 
тому, что я вскоре услышала.
      Маленький Чейз тут же начал описывать себя солдатом – взрослым солдатом, 
который нес ружье: «Я стою за скалой. У меня в руках длинное ружье с чем-то 
вроде шпаги на конце». Мое сердце вырывалось из груди, а волоски на руках 
становились дыбом. Сара и я взглянули друг на друга широко открытыми от 
удивления глазами.
      «Во что ты одет?» – спросил Норман.
      «На мне грязная, рваная одежда, коричневые ботинки, пояс. Я прячусь за 
скалой, приседая на колени и стреляя во врагов. Я на краю долины. Битва идет 
вокруг».
      Я слушала Чейза, удивляясь тому, что он говорит о войне. Он никогда не 
интересовался «военными» игрушками и у него не было даже игрушечного пистолета.
      Чейз отдавал предпочтение детским конструкторам; мог часами строить 
что-то из блоков «Лего». Время для просмотра телевизора было четко ограничено 
Сезамской Улицей и Мистером Роджерсом, и ни один из диснеевских мультфильмов, 
которые он видел, не отображал войну.
      «Я за скалой, – сказал снова Чейз. – Я не хочу смотреть, но мне надо 
видеть, куда я стреляю. Дым и вспышки вокруг. И громкие звуки: вопли, крики, 
выстрелы. Я не уверен, в кого стреляю, – очень много дыма, столько всего 
происходит. Мне страшно. Я стреляю во все, что шевелится. Я совсем не хочу быть 
здесь и стрелять в других людей».
      Несмотря на то, что у Чейза был детский голосок, его тон был серьезным и 
зрелым – нехарактерным для моего пятилетнего весельчака. Казалось, он 
чувствовал и думал то же, что и солдат. Он действительно не хотел быть там и не 
хотел стрелять в других людей. Это была неприукрашенная картина войны или 
военной службы; Чейз описывал чувства человека, находящегося в пылу сражения, 
сомневающегося в необходимости своих действий и страшащегося мысли о том, что 
его могут убить. Эти чувства и картины исходили из некоего места, спрятанного 
глубоко в его душе. Чейз не выдумывал все это.
      Тело Чейза выражало то, как глубоко он переживал эту сцену. Когда он 
описывал себя стреляющим из ружья, я чувствовала, как напрягаются все его мышцы.
 А когда Чейз говорил, что не хочет стрелять в других людей, его дыхание 
учащалось, а сам он сжимался, словно пытаясь спрятаться от того, что он видел. 
Держа Чейза, я чувствовала его страх.
      Норман также чувствовал волнение Чейза, который полностью вошел в роль 
солдата, убивающего других людей ради того, чтобы выжить. Он медленно стал 
объяснять Чейзу: «Мы живем много разных жизней на Земле. Мы по очереди играем 
разные роли, как актеры в пьесе. Иногда мы играем солдат и убиваем других в бою,
 а иногда убивают нас. Мы просто учимся, играя свои роли». Попросту говоря, 
Норман указал Чейзу на то, что он не виноват в том, что был солдатом. Он убедил 
Чейза, что он всего-навсего выполнял свою работу, даже если ему приходилось 
убивать других солдат.
      Я чувствовала, как тело Чейза расслабилось, когда он слушал доводы 
Нормана, а дыхание стало более спокойным. Болезненное выражение вмиг исчезло с 
его лица. Слова Нормана явно помогали. Маленький Чейз понимал эти универсальные 
концепции.
      Когда Норман увидел, что мой сын успокоился, то попросил Чейза продолжить 
рассказ о том, что он видел.
      «Я присел на колени за скалой. Кто-то, выстрелив со стороны долины, ранил 
меня в правое запястье. Я ползу за скалой, зажимая запястье другой рукой. Из 
запястья идет кровь, у меня кружится голова.
      Кто-то из моих знакомых тащит меня с поля битвы и несет туда, куда несут 
всех раненых солдат. Это не похоже на обыкновенную больницу – просто кровати 
под тентом. Кровати там тоже не похожи на кровати – это твердые деревянные 
скамьи, на которых очень неудобно лежать».
      Чейз сказал, что у него кружилась голова и он слышал пушечные залпы, 
когда ему перевязывали кисть. Он также сказал, что испытал кратковременное 
облегчение, находясь вдали от битвы. Но вскоре ему снова приказали идти в 
сражение.
      «Я возвращаюсь на поле битвы. Куры ходят по дороге. Я вижу, как везут 
телегу с пушкой на ней. Пушка привязана к телеге толстыми веревками. У телеги 
большие колеса».
      Чейз рассказал, что ему приказали обслуживать пушку, стоящую на холме, 
откуда открывался вид на главное поле битвы. Ему явно не понравился этот приказ,
 и он повторял, что скучает по своей семье. Когда он упомянул о семье, мы с 
Норманом переглянулись.
      Но, прежде чем нам удалось выведать у него новые сведения, Чейз заявил, 
что образы начинают исчезать. Он открыл глаза, обвел взором кухню, снова 
посмотрел на нас и улыбнулся. Детский румянец вновь вернулся на его лицо. 
Норман спросил, как он себя чувствует. Чейз ответил: «Хорошо», спрыгнул с моих 
коленей, ухватил пряник и побежал играть в соседнюю комнату.
      Когда Чейз исчез за дверью, Норман, Сара и я обменялись изумленными 
взглядами. Я посмотрела на часы, вмонтированные в духовку плиты. Прошло лишь 
двадцать минут с того момента, как Норман велел Чейзу закрыть глаза. Мне же 
показалось, что сеанс длился неск