? А еще намекает, что, мол, Фердинанд Петрович не сочувствовал. И еще
смеет в разговоре со мной подвергать сомнению наше исследование..."
     - Поверьте мне, Василий Степанович, только молю вас, поймите все верно,
что я  говорю,  глубоко уважая вас,-  мы с вами  должны действовать  заодно,
общими силами. Ведь вы  сами столько трудились  для основания  здесь русской
жизни!
     - Так  разве  ж  я  не  действую  заодно?  -  обидчиво возразил Василий
Степанович.- Еще в  прошлом году -  вы того  не знаете,- с  гордостью сказал
Завойко.- Орлов был в лимане и уговорил гиляков продать землю в деревне Коль
для устройства  русского  редута. Они  просили  за это китайки  и  несколько
топоров.
     Завойко  был  старше  чином  и  чувствовал,  что надо  бы  соблюдать  в
разговоре с Невельским побольше достоинства. Но он был  очень озабочен, да и
надо было успеть выспросить его.
     В  это время загремели  стулья, внесли виолончель, вошли дамы, хлопнула
крышка  фортепиано.  Свечи  горели  ярко, и свет их  отражался  в  блестящем
красном зеркале  фортепиано. Элиз прошла, улыбаясь,  и  легко поклонилась на
обе стороны. Она  была в коричневом платье,  которое очень шло к ее  глазам.
Екатерина Николаевна села за фортепиано.
     Невельской  хотел  что-то сказать и  потянулся к Завойко,  но зазвучала
нота  на фортепиано,  потом  другая,  послышалось, как смычок  тронул струны
виолончели, и  все мягко  стихли, словно примиренные.  В этих первых  звуках
была  какая-то  неведомая сила. Далекое и родное  напоминали  они.  Капитан,
казалось,
     101
     перенесся куда-то далеко-далеко, в Петербург или, может быть, в Италию,
в  ложу  театра,  где  среди  огней  шумела  публика  и  оркестр  настраивал
инструменты  у  занавеса. Капитан мною путешествовал, в Европе,  кажется, не
было порта, где бы он не бывал, и, приученный Каратыгиным, он всюду старался
видеть, что дают на театре.
     Виолончель заиграла. Невельской почувствовал, как этот звук сразу задел
все его нервы. И  ему словно сжало  горло. Исчезло все,  кроме жажды музыки.
Как человек, привыкший к  внезапным опасностям и тревогам,  он не вздрогнул,
не  поднял головы,  ни единым  движением не подал  вида, что  музыка  сильно
захватила его. Только лицо стало совсем мальчишеским, розовым и острым.
     Когда  виолончель запела очень страстно и нежно, он откинулся в кресле;
теперь голова его, как и на корабле, была  поднята повелительно. Эта  музыка
пробуждала в нем какие-то странные силы, которых  он до  сих  пор не знал за
собой.
     Он понимал,  что  музыкой выражают чувства  и  рисуют  картины, что это
живопись звуком,  но никогда не чувствовал  музыки  так,  как сегодня.  Элиз
сейчас была богиней для него, в тысячу раз прекрасней всех, кто находился  в
комнате. Она царствовала и повелевала.  Казалось,  сама судьба послала ее на
далекий  берег  океана  пробудить  в  горсточке измученных русских  офицеров
какие-то высшие  чувства и  напомнить  им о ином, прекрасном мире,  близости
которого они давно не ощущали.
     На  лицо Муравьева,, на его эполеты свет падал сверху. Муравьев  сейчас
был  очень моложав. и почему-то- казалось, что скулы его выдавались, а усы и
глаза  потемнели,  и он походил на  татарина. Потом  он  тронул  рукой  лоб,
склонив голову  на руку,  держа  локоть  на ручке кресла, и  сидел  словно в
глубоком раздумье, поджав сложенные ноги в лакированных сапогах.
     Он хотел позабавить  офицеров  этой  превосходной игрой,  показать, что
недаром взял  Элиз спутницей жены. Но  она так играла сегодня, что и он  сам
встревожился.
     Он знал: Элиз прощалась, Миша уезжал. Он, Муравьев, разделял их.
     Раздались  аплодисменты.  Элиз,  странно блестя  глазами  и улыбаясь, о
чем-то  заговорила  с  Екатериной  Николаевной, водя  по  смычку  тряпкой  с
канифолью.
     - А вы знаете, что она играла? - тихо спросил Муравьев у капитана.- Это
Шопен... Революционер-поляк!
     В другое время  Невельской обиделся бы  за такие разъяснения, но сейчас
даже был тронут, что Муравьев подчеркивает, что в Аяне играют Шопена - врага
самовластья и нашего русского самодержавия, которому мы так горячо служим...
     Со   своими   великими  географическими  проблемами,  со  своей  описью
Невельской  показался себе  сейчас жалким и ничтожным человеком по сравнению
со всем тем, о чем напоминала ему эта музыка. Сейчас, больше чем когда-либо,
он чувствовал, как хочется ему любить, что он  может любить очень сильно, но
не любит, и от сознания этого было  очень горько. Ему казалось, что открытие
его ничтожно и что он может лишь завидовать другим.
     Элиз играла  Бетховена.  Это  были благородные  и сильные звуки, полные
страсти  и  мужества.  Создать  их  мог  лишь могучий  человек, с громадной,
многогранной душой.
     Молодые  офицеры бурно аплодировали и смолкали,  подчиняясь  лишь одной
Элиз. Она  была бледна. Капитан  догадывался, что ей больно. И  тем  сильнее
действовал на него ее успех.
     Когда она  вышла, Завойко, у  которого  за все время концерта кипело на
ду