Священного союза, о
священной рыцарской чести, о преданности великим идеалам...
     Спасение  Нессельроде  было  в  том,  что  для  продолжения  его  вечно
консервативной политики не нужно было изобретать  ничего нового. На все были
готовые рецепты, как  всегда у консерваторов, при условии, конечно, если они
не собираются отступать.
     "Ничто не  ново под солнцем"  - любимое изречение графа  Нессельроде. А
традиции и не новые приемы,  которыми приходится  пользоваться консерватору,
за полвека своей службы Нессельроде изучил в совершенстве.
     Он   очень   образованный   и   сведущий   человек,  но  лишь  в  кругу
консерваторов.  Нового он не знал и не  хотел  знать, но для своего общества
был величайшим ученым из дипломатов.
     Россию он не знал и не хотел знать...
     Он всю жизнь  любил себя и свои наслаждения и, кажется,  был отомщен за
это... Сын его оказался неудачным: ни в мать - не деловит и  не крепок, и ни
в отца -  не ловок  и не изворотлив, не гибок  умом; худшее и  от отца  и от
матери...
     Мечта  Гурьевых не  осуществилась. Вместо двойной ловкости -  русской и
иностранной - лишь слабость и болезненная страсть к наслаждениям, недостатки
вдвойне... .
     Жизнь русского общества была неприятна  графу. Он ненавидел  Пушкина  и
творений его не знал, так же как не читал
     360
     и  не  представлял  значения  русской  литературы.  Он  считал  лучшими
русскими  писателями  Греча,  Булгарина и  Кукольника,  тех, кого  Белинский
называл чернильными витязями. Но граф терпеть не мог Белинского, а "домашние
дела  чернильных  витязей"  были  для него сутью литературной  жизни России.
Их-то  книги   он  и  рекомендовал,   как  значительнейшие  явления  русской
культурной  жизни,  иностранцам,  которые  интересовались  духовной   жизнью
России.  И те  только удивлялись, что  лучшие русские  писатели  оказываются
немцами, да еще пишут такую дрянь. Европа  не знала ни Лермонтова, ни многих
других, ни философии и идеалов декабристов.  В Европе, как всегда,  считали,
что в России хороших писателей нет.
     Нессельроде,  как  и  сам  Николай, не  понимал  значения  машинерии  и
промышленного переворота, который происходил на Западе.
     Как и сам Николай, он жил традициями прошлого века. Клейма и кнуты были
доказательством правоты взглядов царя и канцлера...
     В  голове  Нессельроде  было  целое собрание разных  методов  и приемов
старой дипломатии, целая кладовая консервативного хлама, собранного  со всей
Европы, из всех графств и королевств, больших  и малых, со всех  конгрессов,
конференций и сговоров, тайных и явных, со всех торжеств и праздников.
     Этих знаний,  которыми  он  дорожил и  гордился, было, по  его  мнению,
достаточно,  чтобы   управлять  Россией.  Именно   из-за  них   он  считался
образованнейшим дипломатом...
     И вот теперь граф съедал бисквит, единственное удовольствие, которое он
мог  позволить себе до пяти часов вечера, а  потом  через множество комнат и
гостиных, увешанных дорогими картинами, отправлялся в служебный кабинет.
     Его квартира  в  третьем этаже нового здания,  перестроенного Росси для
главного  штаба   и  двух   министерств,  почти  сливалась  с  Министерством
иностранных дел. Как  в политике,  так и в  расположении  комнат трудно было
сказать, где начиналось Министерство и где кончалась собственность графа.
     Он не любил прогулок в зимние дни и появлялся на улице лишь в карете.
     Поэтому  к  его приходу  комнаты  проветривались, а потом  нагревались,
чтобы канцлер пользовался свежим воздухом, но  не простудился, так  что  ему
незачем было появляться на улице.
     361
     Он  любил  природу,  но  только  там,  где  она была  в кругу предметов
хорошего тона. Он лазал по горам  в Швейцарии, но только в Швейцарии. Уж это
было увлечение европейского высшего общества!
     В кабинете, где под тупым углом сходятся две стены -  одна с окнами  на
дворец, другая  на штаб гвардейского корпуса, тройные  рамы,  как и  во всех
комнатах и залах: Нессельроде не переносит никаких звуков улицы...
     Дел  множество,  но, при всей  своей ограниченности,  граф умел  каждое
решить  опять-таки по  традиции, как  бы  слегка прикоснувшись к  нему рукой
художника и мастера, помня и зная,  как прежде, в старину, решались подобные
дела.
     Если же дело оказывалось  новым,  каким-то  таким, каких еще не бывало,
отражало  эту  новую   странную   жизнь,   которая  заглушалась  и  каралась
правительством,  то  это  дело,  по той  же старой традиции,  откладывалось.
Рекомендовалось изучать его, но  хода ему не давать, если нельзя было совсем
отвергнуть.  Чаще  оно отвергалось  совсем.  И  само "изучение"  вопроса,  и
вежливое уведомление об  этом, которое  канцлер непременно посылал, чтобы не
быть невежливым и не уклоняться от прямого и честного ответа,-  все это было
лишь формой отвержения.
     И все  это в роскошном здании, где всюду амуры, полуобнаженные богини и
на плафонах и на печах, в серебре, в гипсе, бронзе, лепные рельефы - цветы и
венки, и опять амуры и гирлянды, и опять  лепные светильники с пламенем, где
живые цветы  в  вазах  в рост человека,  масса люстр, и зеркала  необычайной
чистоты,  и  полулюстры,  где  помпейский  салон,   концертный  зал,  и  зал
египетский с