деть  и  обсудить  гораздо
лучше.
     — Да, это совершенно верно, — согласился Посьет.
     Пять гладко выбритых голов тускло сверкали. Через открытые окна храма
в помещение лился свет розового сумрачного дня.
     Тсутсуй сказал,  что  теперь  он  понимает  все  лучше  и  рад  будет
продолжить разговор на следующей встрече. А сейчас  он  желает  предложить
послу Путятину и его свите обед.
     Тсутсуй, обратившись к гостям, сказал, что при  последней  встрече  в
Нагасаки от имени России были получены подарки и переданы  Наверх.  И  они
приняты.
     Переводчик Хори Татноскэ, ползая на  брюхе,  так  перевел  дальнейшую
речь старейшего из японских делегатов:
     — Я  хочу  передать  русскому  послу  Путятину  подарки,   присланные
японским государем.
     — В  ответ  и  с  благодарностью  прислан  список  этих   подарков, —
продолжал Тсутсуй.
     Посьет поблагодарил за подарки от имени посла.
     — Но пока это только  список,  а  не  подарки, —  продолжал  Тсутсуй,
ласково улыбаясь.
     Он передал список Накамура Тамея, а тот Посьету.
     — А подарки разложены в соседней комнате для отдыха гостей.  Я  прошу
вас туда пройти.
     На длинных  темных  столах  сверкают  металлом  и  лаком  драгоценные
предметы.
     — Шкаф для книг, черный лакированный из  легчайшего  как  пух  дерева
кири,  с  орнаментом,  изображающим  сказочную  птицу  Хоо... —   объяснил
Мурагаки. — Черный лакированный сундук с изображением камышей  и  журавля.
Серебряная тарелка и серебряная ваза для  цветов.  Камень  для  разведения
туши в лакированной коробке. Еще ваза для цветов, черная  лакированная,  с
изображением золотого карпа и морского конька... Ширмы работы  знаменитого
художника Кано Так-ю, золотые с обеих сторон. Для всех этих вещей  имеются
коробки из легчайшего дерева и соответствующая упаковка...
     — А какая теплынь! — заметил Лесовский, когда в  сумерках  офицеры  с
Путятиным возвращались на берег. — И всюду цветы цветут.
     — Вот куда барынь надо посылать лечиться, — сказал адмирал.
     — Да, хорошо бы и их сюда... — молвил Посьет.
     На корабле он вызвал к себе Шиллинга.
     — Что же с копией американского договора? Вы видите, в  каком  глупом
положении адмирал? У него нет точных сведений, и мы не знаем  подробностей
договора. Японцы водят нас за нос и  уверяют,  что  ничего  не  знают  про
договор с американцами.
     Чирей  на  шее  давал  себя  знать  Посьету  все  сильней,  так   что
приходилось клонить голову  набок,  и  ему  казалось,  что  от  этого  его
требования имеют меньшее значение, может быть, кажутся смешны. Тем  строже
он говорил с Шиллингом. Барон, как и Посьет, знает  голландский  язык.  Он
установил дружеские отношения с Мориама Эйноскэ и Хори Татноскэ, но до сих
пор не мог ничего добиться ни от одного из переводчиков.


     — Как вам Кавадзи?
     — Я в восторге от него! — говорил в кают-компании Можайский. —  Какая
умница! Я бы хотел написать его портрет.
     — Просите у капитана разрешение съехать  завтра  на  берег  да  идите
прямо к нему в храм. Он вас примет... Полагаю, что вы с  ним  сговоритесь.
Это вполне светский человек, с европейским мышлением и без  предрассудков.
Но,  конечно,  будьте  осторожны,  помните,  что  он  должен  считаться  с
предрассудками своего общества, и не перегните палку.
     Можайский был совершенно согласен с этими словами Пещурова.
     На другой день вечером Кавадзи записал  в  своем  дневнике:  «Сегодня
приходил варвар огромного роста и с  отвратительным  лицом  и  хотел  меня
рисовать. Его фамилия Можайский. Мне  опять  пришлось  надевать  хаори.  Я
ответил, что сегодня занят. Можайский стал развязно  говорить,  что  ценят
русские женщины в мужчинах. На это я ответил, что русские женщины  глупые,
если говорят о мужчинах. А умные русские женщины  говорят  о  начальстве».
Кавадзи полагал, что раз дело еще  не  начиналось,  то  нечего  думать  об
удовольствии  и  нельзя  позволять  художнику   рисовать   свой   портрет.
«Удивительное нахальство эбису», — записал он.
     За  последние  дни  Можайский  написал  акварелью  несколько  этюдов.
Изобразил голую японку на фоне леса, в духе  Фрагонара  или  Буше.  Японка
спешит в баню, крытую дранкой. Он водил на стрельбище  матросов,  и,  пока
унтер-офицер с ними занимался, Александр  Федорович  залезал  на  скалы  и
писал пейзажи, бухту с «Дианой», храмы, группы японцев.
     А еще через день  японские  послы  прибыли  на  русский  корабль.  Им
показали  чертежи  пароходов,   машин,   парусов,   библиотеку,   устроили
артиллерийские учения. Кавадзи хотел запалить огонь и сделать  выстрел  из
огромного орудия, но с непривычки не смог. Кавадзи попросил  показать  ему
ружье и заметил, что оно не чищено. Капитан обмер от злости. Японец  попал
не в бровь, а в глаз.
     — Из этого ружья только что стреляли, — нашелся Мусин-Пушкин.
     Про водолазный костюм Кога сказал, что он походит на предмет, который
изображается иероглифом, означающим накладное лицо.
     — То есть маску для фехтования, — пояснил Гошкевич.
     Кавад