просив разрешения, уселись и тихо заиграли на гитарах.
     Пришел Степан Степанович и стал  рыться  в  книжном  шкафу.  Пещуров,
сидевший на диване, когда его товарищи танцевали, пересел на круглый  стул
у рояля.
     — «Рояль закрыт...» — тихо пропел Можайский.
     Капитан красной рукой с  короткими  пальцами  под  носом  у  Пещурова
открыл красную лакированную крышку.
     Пещуров пробежал пальцами по клавишам, убрал руки на колени и, подняв
темно-русую голову, глядел туда, где газ горел в плафонах. Потом  он  взял
слабый аккорд, и сразу бурные  звуки  подхватили  его  и  зарокотали,  как
морские волны.
     Капитан полагал, что никто не понимает поэзии  судна.  Он  чувствовал
сейчас себя одиноким. Ради поэзии судна приходилось требовать с людей. Как
добиться от них вдохновения и трепета? Идеальной чистоты боевого  корабля?
Корабль становится  идеалом  без  материальных  изъянов,  от  которых  так
страдает человечество. Являются личности, которые  не  замечают  пятна  на
палубе.  Они   занимаются   механикой.   Современные   моряки   становятся
инженерами,  занимаются  вычислениями  по  законам  физики  и  вычислением
собственных выгод. Они готовы превратить корабль в контору  и  фабрику,  в
потогонную для выкачки процентов  для  банкиров,  а  от  моряка  требуется
вечная готовность к геройству и смерти и бесстрашие. Как совместить в этом
мире такие несовместимые понятия? Палуба — святыня: «Твоя кровь  прольется
тут! Она как чистая рубаха перед боем!»
     Адмирал ушел вместе с  капитаном.  Пещуров  заиграл  романс.  Алексей
Николаевич пел. Ему хотелось бы скинуть мундир и разгуляться в одной белой
рубашке, поплясать.
     — Адмирал наш озабочен, господа, — сказал  Пещуров,  закрывая  крышку
рояля.
     — Зачем идем в Осака? Как вы думаете?
     — Это искусная политика адмирала, — сказал Можайский.
     — Погодите, он завтра вам  покажет,  какой  он  миролюбивый.  Закатит
обедню.
     — А какой завтра праздник?
     — Вы полагаете, что искусная политика?
     — Очень. И деликатная.
     — Вы уверены?
     — Вполне.
     Утро в океане в виду японских берегов.  Солнце  стало  потеплей,  оно
чуть просвечивает сквозь  облака.  Волны  отбегают  от  борта,  гребни  их
дымятся, едва выбегут из волны, словно кто-то поджигает  их  спичкой.  Дым
быстро пробежит по всей волне, и  гребень  ее  угасает  после  этого,  как
сгорит.
     Палуба замокает черными пятнами от медленно сеющей водяной  пыли.  На
губах солоно. Ветер веет соленой пылью и кропит судно.
     Сибирцев столкнулся на трапе лицом к  лицу  со  штурманом.  Елкин  со
свернутыми листами александрийской бумаги.
     — Куда вы?
     — К адмиралу...
     — Я не понимаю, что тут искусного? В чем значение  нашего  похода?  В
чем тут искусный дипломатический ход, о котором все вы говорите?
     Можайский, не глядя ни на кого из офицеров, упрямо  кивал  головой  и
что-то бурчал, в то время как Осип  Антонович  Гошкевич,  к  которому  был
обращен раздражительный вопрос Сибирцева, кажется,  старался  воздержаться
от объяснений.
     Сибирцев знал грех за  собой.  Некоторые  явления  он  совершенно  не
понимал, как бы ему ни втолковывали.
     Что за два государя, одновременно царствующие в Японии  и  совершенно
друг на друга непохожие? Это он в толк  не  брал,  как  бы  ни  объясняли.
Впрочем, в офицерстве принято объяснять походя, кое-как. Словно  все,  что
происходит в мире, не так уж  важно  по  сравнению  с  главным,  изученным
навсегда  и  твердо.  Главное —  долг,  служба,  понятие  чести.  А  также
вооружение,  навигация.  Наступало  время  машин,   пара,   электричества,
железных дорог. Можайский, например,  если  начинал  объяснять,  то  очень
обстоятельно и систематично излагал  суть  предмета.  В  век  пара  старые
небрежности рыцарской чести сменятся. Все,  что  касается  машин,  Алексей
Николаевич усваивал  легко.  Но  разобраться  в  японской  государственной
машине куда трудней. «Надо и мне знать, в конце концов, кто сиогун, а  кто
император, какая между ними разница и каковы отношения их между  собой,  к
князьям, к религиям, народу,  войску.  Неужели  я  так  туп  и  непривычен
усваивать новое и вообще все, кроме того, что вдолблено с детства?»
     После урока японского языка, который  Гошкевич  давал  Карандашову  и
Сибирцеву, послушать Осипа Антоновича собрались офицеры. Япония все  время
двигалась за бортом перед глазами. Достоверных понятий о ней ни у кого  не
было. Дипломатический секрета