жал, смеясь сквозь слезы:
     — Маньчжур прямо  так  оскорбляет,  в  морду  ударил,  потом говорил,
русский старшина плохой, а будто у них своя старшина есть.
     — Ты не врешь?
     — Говорил;  русский старшина ленивый,  на Горюн не ездит,  гольдов не
защищает.
     И  под  тем предлогом,  что все это якобы говорил какой-то  маньчжур,
Савоська выложил Родиону все, что сам думал про него.
     — Че, пороть не будешь?
     — Кого пороть-то?
     — Да Синдана!
     — Нет, ты, поди, так ему отплатил.
     — Ну ладно, — согласился Савоська. — Конечно, отплатил. Все отдал!
     — Вы прогнали только его?
     — Ты на Горюн ехал, почему не позвал нас с собой? — спрашивал Котяй у
Бердышова.
     — Я нарочно протоками пробрался.  Думал,  ты уж там, а если в деревне
останавливаться, так разъедемся.
     Родион позвал гостей к  себе.  Васька,  проходя деревней,  радовался:
колодцы,  журавли,  на  огородах зелень,  грядки.  Дома  строены тесно,  в
деревне много скота,  коней —  во всем была радость для Васьки.  Вот как у
русских-то!
     — А садочки-то, садочки, не то что у нас на Додьге!
     — Это  наши  бабы-девки  высадили из  тайги сирень,  акацию,  яблоню,
рябину, —  говорил Родион. —  Ведь мы  тамбовские,  у  нас на  родине сады
большие,  яблоки растут.  Вот и  сюда пришли —  желают,  чтобы и здесь все
было, как на старых местах.
     В  избе у  Родиона чисто.  Пол крашен и  выстлан половиками,  цветные
пологи,  огромная печь, зеркало. Горит керосиновая лампа, вокруг стекла во
множестве вьется гнус, хотя окна и двери плотно закрыты.
     Петровна накрыла на стол.  Чистая скатерть,  посуда, ложки, самовар —
после  гольдских деревень  все  было  чуть  ли  не  в  диковинку:  приятно
посмотреть.  Повеяло домашним бабьим обиходом.  Васька глядел на Петровну,
как на родную мать.
     На столе появились щи, каша, пшеничный хлеб, свежие огурцы и редька —
все свое, привычное. Казалось, вкусней не было еды на свете.
     — А мяса нынче нет. Ледник пустой, — рассказывал Родион. — Я эту зиму
не  охотился и  совсем оголодал.  Лоси  куда-то  ушли,  а  бегать за  ними
некогда —  свадьбы играли...  У нас говорят —  лосей Спирька всех перебил.
Лосиная Смерть.  Он,  дурак,  ради хвастовства не жалеет зверя.  Да у меня
нынче весной коня медведь задрал,  а жеребенок еще малый. Я до того дошел,
что,  как ваш китаец,  сначала с Митькой тянул соху, а потом у Овчинникова
коня взял.  Он все не уступал,  да делать нечего.  Зимой придется отдавать
соболями.
     — Так что, тебе богатство впрок не пошло? — спросил Иван.
     — Богатство!  Я  начальству сколько  выпоил.  Да  еще  вдвойне своего
доложил.  Но я не жалуюсь.  Хотя и хватило меня нынче морозцем,  но тут не
старые места —  живо отойду.  Ну,  Иван,  давай выпьем! —  Родион разливал
водку. — А тебе, Васька, еще рано.
     — Пошто рано? —  воскликнул Иван. —  У  нас в  Забайкалье с шести лет
напиваются. А грудным младенцам бабы нажуют хлеба, намочат в водке и сунут
в рот, чтобы не орали. Те лежат-посасывают... Налей ему рюмку.
     Васька выпил.  Вино ударило в  голову.  Он снова вспомнил дикую реку,
зеленые тучи мошек,  завалы колодника,  грохот перекатов и приятно ощутил,
что сидит в чистоте и удобствах. Подъезжая к Тамбовке, он выкупался вместе
с Иваном и Ильей и надел чистую рубаху.
     — Давай, ребята, еще! — налил Иван.
     — Ну, твое здоровье! — чокнулся Савоська.
     Двери распахнулись.
     — Дяденька! — вбегая, воскликнула Дуняша.
     Иван уж давно ожидал этого мига.
     Высокая, тонкая в поясе, гибкая, разрумянившаяся, она замерла, завидя
гостей.  Следом вбежали другие девушки.  Дуня  села на  лавку и  мгновенно
приняла вид серьезный. Пушистые темные брови ее дрожали, выдавая волнение.
Девки стали подсаживаться к ней, и вскоре их набралась полная лавка.
     — Паря Родион, как у тебя племянница похорошела, — сказал Бердышов. —
Это что такое? —  подмигнул он ей. —  И волосы потемнели?  Были как лен, а
стали черные.
     Дуняша  зарделась и  приосанилась.  Ей  приятно  было  слышать  такие
похвалы при Илюшке. Дуня уже всем разнесла, что приехал первый красавец на
Амуре,  и  ее  подруги бегали к  Шишкиным под дверь и  под окна.  Глаза их
сверкали, оглядывая Илью.
     Илья подтянулся,  приободрился. В голове его шумело от вина и оттого,
что девки смотрят.
     — Ну-ка,  Илья,  сказани им  чего-нибудь, —  молвил Иван,  видя,  что
Дуняша с него глаз не сводит.
     Илье и самому хотелось что-нибудь сказать,  но он сразу ничего не мог
придумать.
     Иван ел с жадностью.  Искоса глядя на Дуню, он снова воскликнул, не в
силах сдержать восторга:
     — Шибко похорошела! Щеки-то! А говорят, на