тся, — уклончиво отвечал Иван.
     — Я родился в Ноан-деревня, —  рассказывал Савоська, обращаясь к Илье
и Ваське. —  Тут близко Ноан-деревня.  Ноан —  знаешь,  какое слово? Самый
первый наш  дедушка пришел на  это место.  Встретил его какой-то  человек.
Откуда его пришел,  никто не знает.  «Тебе как зовут?» —  «На-на». — «Тебе
откуда пришел?» —  «На-на».  Что  его ни  спроси,  все одинаково отвечает:
«На-на», —  и больше никаких разговоров.  Так это место и прозвали Нана, а
потом стали говорить Ноан.  Наша  тут  родня,  надо маленечко погостить, —
говорил старик.
     Прощаясь с Васькой, он с нежностью поцеловал русую голову мальчика.


                                  * * *

     Явившись в  родную деревню,  Савоська открыл товары в лодке и показал
своим ноанским сородичам новое ружье.
     — Бердышов такие продает.
     — Это ружье плохое,  стрелять не будет, —  с  грубой насмешкой сказал
приказчик Синдана,  оставшийся в  Ноане за хозяина.  Савоську он уверял: —
Тут торговать плохо.  Никто ничего не  купит.  Лучше тут не торговать.  На
Амуре куда выгодней.
     — Это мы  узнаем,  плохо ли  тут  торговать,  нет  ли, —  ответил ему
старик.
     На  другой день Савоська поставил свою лодку напротив лавки Синдана и
стал раздавать товары в долг.
     — Зимой звери пойдут,  тогда расплатимся, —  говорили ноанцы. —  Мы с
тобой ведь родные. Сначала тебе отдадим, потом Синдану.
     Приказчик  сидел  в  лавке  и  наблюдал  через  открытую  дверь.   Он
волновался:  хозяин станет бить его,  если узнает,  что  в  Ноане торговал
другой купец.  Но  еще больше боялся он  Бердышова,  который со всяким мог
поступить так же, как с Дыгеном.
     Когда  толпа зашумела,  приказчик не  выдержал и  выскочил на  берег,
желая знать,  что  там  происходит.  Он  ужаснулся,  увидев,  что Савоська
показывает красивые ситцы,  а  гольды берут их.  Ему  захотелось разогнать
всех. Торгаш — рослый, красивый мужчина, в туфлях и халате, — дрожа, ходил
маленькими шажками, и голова его тряслась.
     «Злой  как  черт,  но  осторожный, —  подумал  Савоська. —  Надо  его
раздразнить».
     — Дай в долг, — просил Савоську плешивый ноанец.
     — А  чем  будешь  отдавать? —  не  выдержал  приказчик и  подскочил к
лодке. — Ты у нас в долгу. Зачем обманываешь? Обманываешь и его и нас!
     — Твоя торговля пропала, — сказал Савоська. — Что, не правда? Ты злой
как собака... Как Синдан!
     Савоська бранил Синдана и  его товары,  кричал,  грозился.  Он словно
нарочно лез на рожон.  Приказчику хотелось ударить старика, избить его. Но
он  сдерживался,  зная,  что  это будет величайшей оплошностью.  Он  знал:
Савоська служит у Бердышова, что он тут всем родня.
     Савоська вдруг схватил приказчика за руку и, размахнувшись, ударил ею
сам себя изо всей силы по щеке и  дернулся всем телом,  как бы не в  силах
удержаться на ногах.
     — Ой, ой, убил! — споткнулся он.
     Вся толпа пришла в движение.
     — Ой, ой, человека убили! — заорала какая-то старуха.
     — Чего дерешься? Зачем дерешься? — плаксиво, с обидой кричали со всех
сторон на торгаша, но никто не смел подступиться к нему.
     — Ударил  меня! —   орал  Савоська. —  Все  видели?  Сюда  больше  не
приеду!.. Я пришел на дедушкину могилу, а он меня бьет!..
     Приказчик побледнел и  при виде сгрудившейся толпы застучал зубами от
страха.  Ссутулившись и злобно озираясь, он быстро пошел в лавку и скрылся
в ней.
     — Сюда  больше  никогда  не  приеду! —  продолжал кричать Савоська. —
Отдавайте мои товары! — Он вырвал у плешивого старика сверток ситца, кинул
в  лодку  и  закрыл  холстиной. —  Меня  обидели.  Собирайтесь  в  дорогу,
поедем! — велел он гребцам.
     Ноанцы просили прощения у Савоськи и умоляли его остаться.
     — Теперь мне  дедушкину могилу  из-за  торгаша забыть надо, —  плакал
Савоська,  стоя с шестом на корме лодки. —  Дедушкина могила-а-а! — плакал
он,  и,  глядя на  него,  лили слезы провожающие его  ноанцы,  хотя многие
догадывались,  что почтенный дядя Чумбока схитрил и,  видно, ему надо было
зачем-то  все это.  Но  из  чувства уважения к  старшим никто не  смел ему
перечить.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     Чем  выше,  тем  глуше и  страшней становился Горюн.  Река  кипела на
острых камнях.  Скалы висели над  протоками.  Лес местами завалил реку.  В
плавниковых преградах гребцы  с  трудом находили узкие  проходы и  по  ним
перетаскивали лодки.
     На грудах мокрого хвойного гнилья,  среди реки,  росли березы.  Запах
лесной прели стоял в воздухе.
     — Тут еще жарче, чем на Амуре, — жаловал