го не
узнаешь. Но на того надежда плохая, хотя и говорят, что китайцы друг другу
подсобляют».
     Соль  была,   мясо  стали  солить.   Пришлось  мыть  кадушку.  Работы
прибавилось.  Пашни у Егора были запаханы,  хлеб всходил,  земля позволяла
заняться другими делами, надо было успевать.
     Иван зашел вечером.
     — Ну,  как гольды огородничают?  Слава богу? — Иван заметил, что дед,
видно,  собрался на  охоту.  Спрашивать об  этом не полагалось. —  Ну что,
Васька, тебя дедушка охотиться учит? — посмеялся он.
     — А тебе что? — недовольно отозвался парнишка.
     — Почему, когда из тайги придешь, у тебя ухо всегда красное?
     Васька ответил с твердостью:
     — Если смажу, то за ухо схватит и мутузит.
     — Я их выучу, — молвил дед.
     — Разве, дедка, так учат охотиться? Надо рассказывать.
     — Нечего им  рассказывать.  Пусть знает:  не  попал —  будет взбучка.
Катерининские ружья не такие были,  а  я в десять лет уж стрелять умел.  А
потом вырос — у нас зверей не стало.
     Дед Кондрат не первый раз вел внуков на Додьгу.  Он учил их охотиться
там на кабанов.  Мясо добывали и  себе,  но большую часть отвозили за реку
солдатам. Поэтому дед сильно обиделся на Улугушку, когда тот сказал, будто
русские ленятся.
     Ребята давно хотели стать охотниками.  Теперь ружья в семье были,  их
учили стрелять.
     Петрован,  спокойный и  упрямый,  меток;  какого бы  зверя ни  видел,
широкое лицо его было бесстрастно, бил он без промаха.
     Васька  всей   душой  желал  стать  охотником.   Заветная  мечта  его
сбывалась,  он трепетал,  когда позволяли ему взять ружье в  руки.  Завидя
зверей, Васька волновался и неизменно промахивался.
     — Иди-ка сюда,  родимец, — говорил дед после каждого промаха и трепал
внука за ухо. — Ну, теперь знаешь, как стрелять?
     — Теперь знаю! — сквозь слезы отвечал мальчик. — Теперь попаду...
     Утром дед и  мальчишка отправились на  лодке вниз по  реке,  а  потом
свернули в  озеро Додьгу и  добрались до речки,  пошли под стеной темного,
как туча, смешанного додьгинского леса.
     — А к Сашке поедем? — спрашивал деда Васька.
     — Убьем,  так поедем, —  отвечал дед. —  Сперва дело, а потом уж лясы
точить. Делу — время, потехе — час! Раньше времени не загадывай.


                            ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     Дед не столько удивился тому, что кабаны близко подпустили охотников,
сколько тому,  что земля,  в которой они лежали,  уж очень черна.  Неужели
такой чернозем? Место было вольное, на пойме.
     — Видишь свиней? — спросил дед Ваську.
     — Вижу... на солнышке лежат.
     Свиньи рыли грязь на  поляне между белых ильмов,  таких толстых,  что
дупла их казались пещерами.  Из грязи повсюду торчали щетинистые полосатые
спины зверей.
     — Да не ступай ты на валежник,  иди потихоньку, а то вспугнешь... Вон
пятаки видны. Гляди сюда, под ветки. Ну, еще подойдем. Вот этот секач... В
секача... Свиней не бей. Я тебя подведу поближе, и ты стреляй за мной.
     Васька старательно прицелился и ждал. А дед все мешкал.
     Он зорко и  весело оглядел стадо.  Вдруг,  вскинув ружье и не целясь,
как заправский стрелок,  ударил в  гущу зверья.  Выпалил и Васька.  Стадо,
ломая кусты,  с  треском потекло в тайгу.  Обнаружился тучный перекопанный
чернозем.
     — Экий огород распахали! — удивился дед.
     Кабан-секач бился в глубокой грязи.
     — А ты опять промазал. Торопыга! Разве так стреляют? — сказал дед, но
не стал бить и бранить Ваську.
     Земля была черная,  жирная,  и когда дед копнул ее поглубже, то конца
ей не было.
     Старик покачал головой.
     — Ладная земелька, хоть бы Расее в пору. Надо Егорушке сказать.
     Васька удивился:  дед сегодня не ворчал, не дрался и на обратном пути
шутил,  пел что-то.  Сам греб и завернул лодку на протоку,  где жил Сашка.
Вскоре видна стала,  как большая черная шкура среди леса на возвышенности,
распластанная коричневая пашня.
     Посреди  нее   стояла  заморенная,   тощая   коняга,   запряженная  в
самодельную соху,  а  около  с  длинной березовой хворостиной,  в  шляпе —
Сашка.
     «Эко чудо! У Сашки-то конь свой...»
     — Дедушка, — обрадовался мальчишка, — конь у Сашки!
     И сам Сашка и его коняга,  видно,  притомились.  Китаец ничего не мог
поделать с  клячей.  Он замахнулся хворостиной.  Лошадь не шла.  Голова ее
дрожала.