орослей,  тянулся по берегу. Под ними широкие мокрые пески покоробились
и  потрескались,  как  панцирь черепахи.  Какая-то  птица  глухо скрипела,
словно дерево в ветер.
     На мысу стоял шалаш. Ветер с шумом трепал мохнатые вершины тальников.
За  лесом шумело озеро.  С  гор  снесло туман,  и  стали видны все зубцы и
белки. Грязная волна накатывала на косу.
     Егор,  мокрый до  нитки,  выбирал рыбу из  невода.  Попались максуны,
жирный сазан, грудка щучек и желто-зеленые слизистые касатки, зацепившиеся
своими острыми плавниками за сетчатку.
     Глядя на пятнистых щучек,  Улугу подумал,  что надо объяснить Егорке,
почему щука не рыба, чтобы в другой раз русские не смеялись.
     — Щука раньше была змея, —  рассказал Улугу. —  Ходила землей.  Потом
сильно кусался, хватал за ноги. Бог на него сердился за эти дела и кидал в
воду.
     Рыбаки поплыли вниз по течению. Белые луга волновались на островах, и
опять слышно было, как стучали и трещали на них сухие дудки.
     Там,  где из воды,  словно головы,  торчали белобрысые кочки,  Егор в
азарте выстрелом из  ружья  убил  жирного амура,  хотя  рыбы  и  так  было
довольно.
     Улугу стрелял амуров из лука, бил острогой.
     Медный закат набухал над хребтами.  Егор,  расплескивая ногами жидкую
грязь,  с  бечевой на плече брел по мелкому озеру и  тащил за собой лодку,
полную рыбы.
     За  эти два дня Егор так насмотрелся на рыбу,  что стоявшее над рекой
перистое облако, все в дряблых полосах, показалось ему похожим на карася с
изрезанными боками.
     Когда мужик вернулся домой,  поднялся на  свой обрыв,  на  уже  сухую
релку,  увидел свой дом,  поле на осушенной релке, свою росчисть, соху, то
почувствовал, как он соскучился по семье, по своему полю.
     Дома стал рассказывать, как копал Улугушке огород и как рыбачил.
     В  избе топилась печь.  Тоже пахло рыбой.  Но  тут было сухо,  чисто.
Старик и  бабка в белом,  в новых лаптях,  со светлыми волосами;  и в цвет
всему обиходу —  деревянные тарелки и  блюда с  резьбой,  и плахи пола,  и
тяжелые плахи стола,  и  кедровые бревна стен,  до  такого же бела измытые
чистоплотными бабами, как рекой и ливнем коряги на протоке.
     — Тут Сашка-китаец приходил, — сказал дедушка, — тебя спрашивал.
     — Что ему?
     — Да кто его знает...
     — Будет он нынче пахать?
     — Не за конем ли опять? — спросила Наталья.
     — Видно, будет пахать...
     Сашка-китаец появился в  Уральском летом  прошлого года.  Он  пожил в
селении,  но на зиму не остался.  Узнав,  что в  Бельго живут китайцы,  он
осенью ушел туда и провел с ними всю зиму.
     В прошлом году он помогал Кузнецовым, потом Егор давал ему коня, и он
расчистил маленький клок земли поодаль от Уральского,  за протокой.  Уходя
осенью в Бельго, Сашка предполагал весной вернуться на свою росчисть. Егор
оставлял его на зиму у себя,  но Сашка ушел. Да и Иван отговаривал держать
его. Другие мужики тоже советовали Сашке идти к своим.
     — Пусть живет  со  своими.  У  них  же  праздники свои,  вместе будут
справлять.
     — На праздник можно ездить, — отвечал Егор.
     — Там фанза,  жизнь другая...  А у нас ему много не заработать.  Пищу
нашу он не любит.
     Так говорили осенью.
     — Значит, китаец слово сдержал! А я уж думал, он не вернется.
     Егор решил,  что на  этот раз коня он не даст.  Нельзя без конца всем
пособлять —  сам  без штанов останешься.  Пусть его свои выручают —  купцы
богатые.


                            ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     — Авдо-о-отья!.. —  покликала Бормотиха. — Тятя рыбы свежей привез от
Кузнецовых, затопи-ка костер, ушицы свари.
     Авдотья  наломала  хвороста,  грудой  наваленного у  бездворой  избы,
высекла огонь,  сунула его в сухую траву,  пламя пробилось через ее пучки,
девушка завалила, заглушила его, но оно вырвалось клоком, съело всю траву,
слизнуло рванье  лопнувшей бересты на  ветвях,  стало  охватывать хворост.
Слабый дымок завился,  засинел, костер затрещал, в котле вода чуть заметно
запузырилась, ветерок налетел и выдул огненную прядь с дымом, склоняя ее к
крепким смуглым ногам,  видневшимся из-под подоткнутой юбки, словно норовя
опалить на них все золотистые волосики.
     Отец пришел,  сел  у  костра.  После работы он  снял рубаху,  которая
залежалась по  морщинам,  заскорузла от  засохшего пота,  помылся начисто,
причесался. В воздухе уже сыро, но у костра тепло и приятно.
     Авдотья ждала чего-то.  Ей  казалось,  что завтра праздник.  В  самом
деле,  завтра воскресенье.  Девушка приготовила чистую одежду, выстирала и
выкатала скалкой платочек,  как глаженый стал. Все лежит чистое и новое. И
нижняя холщовая рубаха.
     Когда все отужинают,  надо убрать,  помыть,  чугун почистить золой, а
потом,  в  потемках уж, —  на  косу,  да  в  воду,  помыться,  накупаться,
наплескаться досыта.
     Уже все уснут — Авдотья придет, ляжет подле матери на полу в закрытой
плотно избе,  на свежей траве,  на широком,  чистом,  мягком.  А в окнах —
стекло,  видны