везды...  Хоть не спи и любуйся. А грудь дышит, подымается
высоко,  чувство такое, что хоть лети... «Славно тут у нас в избе, стекла!
А на Каме бумага да пузырь».
     У Авдотьи подружек нет,  она все одна. Таня удивляется, как она ночью
не боится ходить купаться. А один раз корова ушла. Авдотья за ней ночью на
озеро бегала и пригнала.
     — Тятя! — обращается она к отцу за ужином.
     — Чего тебе?
     — Завтра-то воскресенье...
     Отец хлебает уху и молчит.
     — В церкву бы...
     Матери тоже хочется поехать к попу,  но уж она помалкивает, поджимает
губы, скатывает конец платка в комочек.
     Пахом —  человек грубый и  без толку крикливый.  С  чем бы к  нему ни
обратились свои,  он всегда раздражался. О своих он думал, казалось, самое
плохое, проку в них не видел иного, как в простой силе, и рассуждения их в
расчет  не  принимал.  Бывало,  накричит,  нашумит,  особенно если  скажут
что-нибудь,   не  идущее  в  лад  с  его  намерениями.   Обычно  он  долго
настраивался на какое-нибудь новое дело: нелегко давалось ему все на новом
месте,  где по старинке ничего не сладишь.  И вот придумаешь,  а им все не
так! Не любил он, когда лезли с советами, какие бы они ни были, хоть самые
дельные.  Даже  вдуматься  в  то,  что  ему  толковали,  он  не  желал.  А
нашумевшись  и  накричавшись,   он  вдруг  брал  в  толк,   что  совет-то,
оказывается, дельный. Само дело подводило к этому. Словом, он был из таких
людей, которые, как говорится по пословице, крепки задним умом.
     Иное дело,  когда советовали чужие или соседи.  Тут он был настороже,
опасаясь, как бы не облапошили, и поэтому чаще соглашался, но делал это не
от души,  а  для вида,  чтобы не подумали чего плохого,  не обиделись и не
сделали худа.  Все же спокойней, когда обойдешься с человеком по-хорошему.
Но это не значило,  что Пахом жил по этим советам.  Он мог согласиться, но
делал все наоборот,  по-своему.  На старом месте его легко было заставить,
но и  там почти невозможно было убедить,  если он того не желал.  На новом
месте пока что и заставить его никто не мог. Иногда Пахом набирался духу и
с  необыкновенной стойкостью и упрямством стоял на своем,  как,  например,
когда Федор в  первую весну привез ему  муку от  китайцев.  Хотя Бормотовы
голодали, но в расчеты Пахома не входило должать. «Свои и так потерпят!» —
это было его глубокое убеждение: болел же сам он и не жаловался, хоть зубы
выпадали от цинги!  Пахом отверг помощь торговца и Федорово посредничество
и уперся крепко, словно решалось тогда, быть или не быть новой жизни.
     Вообще кому Пахом не верил,  то уж не верил ни в чем.  На новом месте
он  никому не  желал быть должен или обязан,  опасаясь,  что его придавят,
заарканят.  В решительные минуты,  когда Пахом имел дело с людьми подлыми,
ненадежными, он выказывал и твердость характера и прямоту и выдержку редко
терял. Со своими же он кричал, а с детьми еще нередко пускал в ход палку.
     Дети шли в отца, с годами характер их крепчал.
     Авдотья грубо взяла у отца опустевшую деревянную чашку.  Его молчание
не нравилось девушке.
     Пахом встал.  Казалось бы,  все хорошо: работа шла, потрудились, поел
сытно,  день не зря прошел.  Но проклятые бабы сами не свои,  будто белены
объелись.  Пахом знал это  молчаливое бабье сопротивление.  Оно  было хуже
смертного боя.  И нынче все как сговорились. Авдотья вон чашку едва из рук
не вырвала.
     — Какая тебе церква!  Какая церква! —  рассердился Пахом и зашумел на
своих,  но без сердца.  Более знал, что сейчас надо кричать, чем кричал от
души. —  Попов не видали! Толстобрюхого-то! Ах, зараза его возьми! Стоялый
жеребец!
     И  он  принялся ругать  попа,  желая  отбить  бабам  охоту  ездить  в
церковь-палатку и уважение к попу.
     — Робить! Робить надо! Погода-то позволяет...
     Он пошел от костра, стал ругаться, что тяпки не там поставлены — роса
будет, железо заржавеет.
     — Ну, пошел, пошел наш отец!.. — с обидой сказала мать.
     Авдотья,  казалось,  не  слушала  привычную отцову  брань.  Она,  как
задумала,  убралась,  искупалась, переоделась в другую рубаху, легла ночью
подле матери на траву,  закрытую чистым,  разостланным в пол-избы пологом,
как всегда,  посмотрела на звезды за стеклом,  над лиственницами, и крепко
уснула.
     Утром отец загремел. Теперь он кричал от всего сердца. Надо было всех
подымать,  начинать рабочий день,  а  ему  казалось,  что  никто не  хочет
работать.
     — Вёдро,  поди,  будет,  а мы тешимся,  что воскресенье.  Да покос...
Ну-ка, богомолки!
     — Ступай, ступай, тятя, — сказала ему дочь. — Не ори!
     — Тебя-то кой леший к  попу п