несся  вдаль  стрельчатый трепетный
след.
     В  тишине на  далеком берегу раздался удар топора.  Улугу вздрогнул и
что-то с досадой пролепетал.  Звук снова повторился;  вскоре там наперебой
застучали топоры,  и,  как бы в ответ им, с другой стороны озера громыхнул
выстрел. Где-то закричали и захлопали крыльями гуси. По воде донесся низом
гогот  другого птичьего базара,  встревоженного,  но  еще  не  поднятого в
воздух выстрелом.
     — Солдат гуся, рыбку стреляет. Прямо ружьем, когда рыбка вылезет, где
грязь, —  травку кушает,  спина видать. Наша стрелкой бьет — тихо! А они —
ружьем. Давай, Егорка, как солдат, на рыбу охотиться. Пробуем маленько!
     Улугу любил палить и  собирался завести себе кремневку.  Ему не  было
отказа стрелять из Егорова ружья, но на этот раз Кузнецов не согласился.
     — А огород-то?
     — А вон максун пошел, — любуясь, говорил Улугу, глядя вдаль.
     Вдруг из-за облаков вышло солнце,  и  вся ширь озера,  лужи,  заводи,
протоки и  затопленные болота засияли,  как тысячи зеркал.  Утреннее пламя
охватило воды.
     Около борта из узкой тени лодки выпрыгнула и  бултыхнулась в  светлую
воду  небольшая белая  рыба.  Вода  зарябилась.  Тени  скользящей лодки  и
рыбаков зашевелились,  зазмеились на колеблемой воде.  Пугаясь их, со всех
сторон запрыгали встревоженные рыбины.  Они, видимо, принимали эти тени за
невод или сети и норовили перескочить их.
     Егор знал,  что в  эту пору на Мылки приходят максуны,  но никогда не
думал,  что их такое множество:  куда ни глянь —  повсюду вылетали рыбины.
Казалось,  все  озеро  ожило,  заплескалось и  заполнилось их  хвостами  и
плавниками.  В воздухе гнулись серебристые рыбы, сверкали, отражая солнце,
и грузно шлепались у ног рыбаков.  Одни,  падая,  пугали других,  и плески
пошли от  стаи к  стае по всему озеру.  Случалось,  что две рыбы ударялись
друг об  друга в  воздухе.  Казалось,  кто-то грудами выворачивает рыбу из
озера, как из котла.
     Улугу побежал к  лодке,  опасаясь,  что  рыбы перевернут ее.  Грузный
самец,  норовя  перескочить опасную  тень,  прыгнул через  борт  и  звонко
плюхнулся прямо в лодку.
     — Тала есть! — воскликнул Улугу, поднимая его за жабры.
     В  это время другой жирный максун,  подскочив,  ударил Улугу по  шее.
Соскользнув по  его кожаной рубахе на  груду рыбы,  он бился и  с  хрустом
резался до крови об острые плавники маленькой зеленой касатки.
     — Эй, убьют! — крикнул Улугу, глядя, как рыбы пляшут вокруг Егора.
     Мужик и гольд забрались в лодку и поспешно отъехали.
     Воздух был влажен,  трава мокрая,  в  лодку набралась вода.  В ичигах
полно воды, забрызганная рубашка липла к телу. Но тепло, и на душе весело.
Пахло рыбой, илом, гнилью и прелой травой.
     — Зачем тут «мордушки» плесть? — сказал Егор. — Толкнуть лодку — рыба
сама напрыгает.
     Рыбы  долго  еще  плясали.  Потом все  враз  стихло,  и  озеро начало
успокаиваться.  Вдруг рыбы опять запрыгали и забултыхались так часто,  как
будто в воду повалились камни с неба. Какой-то одинокий максун доскакал до
мели,  завернул и  запрыгал вдоль берега,  с  каждым прыжком все  длиннее.
Улугу выскочил из лодки и погнался за ним с палкой по мелям, но не настиг.
     «Так вот  отчего на  Мылке вся  вода мутная и  в  пузырях, —  подумал
Егор. — Озеро-то битком набито рыбой. В хорошее время поехали мы...»
     До сих пор Егор только помогал плести корзины,  а ставил их Улугушка;
сам Егор бывал на Мылке, но рыбу ловил на протоке, вблизи Уральского.
     Утро на озере оживило Егора.  Изо дня в  день Егор драл чащу,  пахал,
боронил,  привык думать только о  пашне  и  от  этого становился угрюмым и
суровым. Даже по ночам снились ему новь, сплетенья мокрых травяных корней;
их не брали ни тяпка,  ни лопата.  А тут выдалось тихое сырое утро,  жизнь
озера открылась Егору; и казалось, стал он богаче и счастливее. Чувствовал
Егор,  что его еще потянет сюда.  Он сам бродил тут в это мокрое утро, как
рыба в воде.
     Посреди озера  торчал  шест.  В  воду  уходила веревка.  В  мешке  из
сетчатки Улугу оставил вчерашний улов. Он вытянул рыбу веревкой и свалил в
лодку.
     Егор греб к стойбищу.
     От  берега  проступил  и  потянулся к  лодке  черный  мыс.  По  бугру
расползлись рыжие крыши юрт, белые амбарчики на свайках, сверху и по бокам
крытые берестой.  Повсюду,  как столбы,  торчали деревянные трубы, вешала,
похожие  на  вынесенные из  изб  полати  со  множеством шестов,  шкур,  со
связками белой юколы и с чугунной посудой.  Видны мертвые деревья,  кора с
них  ободрана,  но  они  еще  не  срублены,  тут  же  священные  столбы  с
вырезанными божками.  Под  берегом множество лодок,  берестяных —  узких и
тонких,  как  осетры,  долбленых  деревянных —  позеленевших от  дождей  и
времени,  розоватых,  кедровых,  дощатых. Весь песок под берегом в лодках,
как в завалах бревен или плавника. И Егор, глядя на них, почувствовал, что
народ тут живет и  кормится от воды.  В  лодках виднелись весла,  остроги,
копья.
     — Рыбаки вы хорошие, —  сказал Егор,  вылезая на берег, — а вот как я
буду обучать вас огород делать?..
     Пристали у свайного амбарчика, стоявшего под косогором у самой