вигнут крест  божий, —  льстиво
подхватил Барабанов.
     — Вот  и  будем  к  этим  шаманам  ездить  русскому богу  молиться, —
пробормотал дед.
     — Бог един для всех!
     — Бог-то един, да нам-то не все едино!
     — Ну,  хотя бы не нам,  не им,  а строили бы посередке, — подал голос
Егор Кузнецов.
     — Так и будем строить. Не в самой их деревне, а на версту отступя, на
чистом привольном месте,  на  холме.  Я  туда  еду,  разобью там  палатку,
поставлю иконы.  Начнем гонение на  шаманов.  Вы —  русские и  сами должны
сознавать.
     — Верно, гольдов надо просвещать, — сказал Тимошка Силин. — Да сами в
темноте!..
     — С ним и  толковать нечего, —  отходя,  ворчал Пахом. —  Бате охота,
видишь,  возле гольдов обосноваться,  где самые соболя. Подальше забраться
хочет,  чтобы среди дикарей вольно было.  У  духовных-то  глаза завидущие,
руки  загребущие.   Там  и  зацарюет...   Эй,  солдат, —  обратился  он  к
караульному,  шедшему с мужиками. —  Там,  сказывают, не только церковь, а
еще чего-то будет? Дом для попа да еще какая-то домушка?
     — Нам все равно.  Чего велят,  то и  построим, —  безразлично ответил
тот.
     Он остался при грузах сторожем, но держался больше около мужиков.
     — Как  молиться,  так  десять верст  киселя хлебать, —  качал головой
Пахом. — Прямо зло берет.
     — А пусть их подальше строят! —  широко махнул рукой Тимоха. —  Потом
только пусть не пеняют, что про попов песни сложены.
     — Что за  песни? —  хмурясь,  строго спросил Иван Бердышов,  до  того
хранивший молчание.
     Он  с   первым  пароходом  приехал  из  Николаевска,   привез  партию
американских товаров, и сам ходил теперь в куртке и в американской шляпе.
     — Как же,  славные такие песни!  В  Расее,  брат,  строго,  запрещают
богохульничать да  и  начальство ругать,  а  песни все  равно поют.  Народ
сложил!  Как же,  брат!  Что с глупым народом поделаешь? Народ — работник!
Ему хоть бы что!
     — Паря,  такие-то  песни в  Забайкалье есть, —  сказал Иван  и  запел
вдруг:

                          Эй, по Подгорной улице
                          Да ехал поп на курцце!

     Разводя руками,  он  прошелся козырем,  потом  заложил пальцы в  рот,
выпрямился как истукан, дико выкатил глаза, затопал и засвистал.
     Дедушка Кондрат схватился за бока:
     — Ах пострел тебя возьми!.. В меринканской-то шляпе!
     Бердышов с приплясом выхаживал по улице. Хохот стоял на релке.
     — Вот так меринканец!
     — В  Сибири-то  не шибко набожный народ, —  рассуждал Кондрат. —  Все
из-за мехов! Попы-то больше по охотникам шляются — все им пушнину подавай!


                                  * * *

     Тучный Оломов как  вкопанный остановился на  грядках огорода напротив
кузнецовской избы.  Он  снял  фуражку с  красным околышем,  вытер  платком
лысину,   блестевшую  сквозь  рыжую  проредь  волос,  и  расстегнул  ворот
форменного сюртука.
     — Эт-то что за безобразие? —  чуть нагибаясь всем корпусом и нешироко
раскидывая обе руки, спросил он и поднял брови.
     Зимой исправник был на Додьге, мельком видел новые избы переселенцев,
но не заметил,  в каком они порядке строены. Тогда стояли свирепые морозы,
приходилось кутаться,  пить  коньяк  и  не  хотелось лишний раз  ходить по
деревне в тяжелых шубах.  Да и не до того было;  по приказанию губернатора
пришлось ездить  наводить порядки  в  китайской торговле.  Зато  теперь  в
хорошую погоду Оломов все увидел.
     — Как же  ты  избу построил? —  загремел исправник на  Егора. —  Ведь
поперек! Да как-то вкось! А что я тебе говорил? Я уже все помню, я велел в
линию!
     — Так уж вышло, барин! — спокойно ответил Кузнецов.
     Изба нравилась ему.  Он построил ее не в  линию с другими,  а как ему
хотелось — окнами на солнце.
     «Теперь попробуй сдвинь ее!» — подумал он.
     — Будут  ребята  живы-здоровы,  сгниет,  барин,  эта  изба,  построят
другую. Умные будут, так и правильно выстроят.
     — Молчать! — в гневе рявкнул исправник.
     — Эх, вот это по-расейски! — с укоризной молвил дед Кондрат, стоявший
в стороне. — Давно уж не слыхать было!
     — А  паспорт есть у  тебя? —  с  подозрением спросил дедушку Кондрата
полицейский,  ходивший вместе с Оломовым, делая вид, что принимает старика
за беглого каторжника.
     — Какой у меня паспорт, сынок, — ответил дед, — мне восьмой десяток.
     — У него борода заместо паспорта, — заметил Тимоха.
     — Да и  пашня у тебя нехороша.  Какие-то куски,  клинья, —  продолжал
исправник придираться к Кузнецову.
     Оломов  знал,  что  Егор  работник хороший и  росчисти его  обширны и
возделаны  на  совесть,   но  ему  не  нравилось,  что  Кузнецов  держится
независимо.  Надо  было  осадить  его,  поставить на  место.  Исправник по
привычке предпоч