и отошел.
     Улугу нахмурился.
     — А как огород-то?
     — Гохча копает, — ответил Улугу. Но его тревожили общие вопросы, а не
огород. —  Теперь каждый дом  свой саман есть.  Кругом люди заболел.  Жить
трудно.
     — Вы  еще  не  видели,  как  бывает  трудно  жить.  Вам  только  руку
протянуть — мясо в тайге ходит.
     — Нам не трудно, что ли?
     — Гуся, рыбы у вас до черта.
     — Что  тебе,  скажи! —  с  презрением воскликнул Улугу. —  Разве гусь
всегда тут живет?  Зимой,  что ли,  он  летает?  А  сегодня опять какой-то
русский озером ходил и пугал все. Прямо не знаю, куда от русских деваться!
     — Спокойно не живется?
     — Нет!
     — На русских и русским же жалуешься, — молвил Федя.
     Улугу не ответил.
     Уральцы были ему соседи,  к ним уже все привыкли, и они, по убеждению
Улугу, не считались теми русскими, которые мешали жить.
     — У  нас  бога нету,  что  ли?  Че  наш бог худой? —  вдруг с  обидой
обратился Улугу к деду.
     — Бог на небе живет!
     — Наса маленький бубен играли, ево все равно слышит.
     — Бог-то все слышит, — с угрозой отвечал дед Кондрат.
     — Конесно, бог один.
     — Бубном чертей гонять, а не богу молиться, — сказал Федя.
     — Все равно!  Колокол тоже помогает, —  подхватил Силин. — У-у, черти
колокола боятся, ка-ак ударит — и враз чертей отбивает. Они, знаешь, черти
эти,  на  приступ лезут,  человечью душу схватить,  а  он  их  как крупной
дробью. Вот заметь, парень, стало почище у вас на озере.
     Улугу молчал, видимо сравнивая в уме, как шли дела с чертями раньше и
как теперь.
     — Все равно русский пришел — худо! — решительно молвил он и повалился
на лавку, не выказывая ни деду, ни Егору никакого внимания.
     Так много на отвлеченную тему,  да еще русским наперекор,  он никогда
не  говорил.  Поэтому устал до  изнеможения и  едва прилег,  сразу уснул и
захрапел.
     В том,  как рыба ходила,  какой дорогой гусь летал,  была,  казалось,
прежде стройная гармония жизни. А теперь то тут, то там, и в больших делах
и  в  мелочах,  эта  гармония  нарушалась.  Приход  русских,  рубка  леса,
постройка церкви  интересовали Улугу.  А  вот  гуси  колокола  испугались.
Мелочи сильней всего досаждали Улугу,  и  он не мог смириться с  тем,  что
весь строй старой жизни разваливался. Что бы ни случилось, Улугу казалось,
что во всем виноваты русские.  Конечно,  их мало,  а тайга велика,  но они
лезут всюду. Они проникли в душу Улугу.
     В  беседе с  Кузнецовыми Улугу не высказал и  малой доли того,  о чем
думал.  Он говорил про гусей и про рыбу, про зверей, про рубку леса, но не
в  этом было главное.  Он  знал:  гусей и  рыбы еще  много,  стоило только
отъехать,  протянуть руку  за  ними.  Улугу чувствовал другое:  что  жизнь
теснит его,  что все делается по-новому.  Русские заводят все по-своему, и
из-за них приходится все переворачивать.
     Отдохнуть,  уйти,  сбежать от русских можно, но в своем уме и в своей
душе,  он  чувствовал,  завелось что-то русское.  Временами он ненавидел и
огород, и жену, и Егорку...
     Дым с релки от громадных костров, разводимых корчевщиками, гнал мошку
и комарье. Сейчас Улугу казалось, что жаль было даже мошку. Хотя эта мошка
надоедала и ему,  но он сочувствовал всем,  кого гнали русские.  «Это наша
мошка, —  думал он, — зачем ее так пугать? Если надо будет, сами прогоним,
и нас она так не кусает, как русских».
     Колокол гремит —  Улугу жить мешает.  Слова не  дает сказать.  Кругом
летит  звон.   Русский  поп   доказал  Улугу,   что   молиться  по-старому
неправильно.  А  по-новому,  правильно молиться у  него не лежала душа.  А
по-старому хотелось, а оказывалось, неправильно...
     Гольд остался в Уральском ночевать.
     — Домой неохота идти. Тут лучше. Там русский ходит, шибко мешает.
     — Ах ты, камский зверь! — сказал дедушка.
     — Верно, тут без русских спокойней, — сказал Федя.
     Наутро Улугу  помогал бабам  на  огороде.  Вдруг,  оставив лопату,  в
шляпе, щурясь, заковылял он к Наталье.
     — Вот этот худой, расти не будет, — заметил он и ткнул черным пальцем
гниль, стержнем ушедшую в сердцевину картофелины.
     Улугу зажился в Уральском.
     — А  тебя  дома не  хватятся? —  спросила его  как-то  Наталья. —  Ты
сказал, куда поехал?
     Улугу некоторое время молчал раздумывая.  Он не сказал,  куда поехал.
Уж так велось,  что любой из мужчин подолгу не бывал дома и  вестей о себе
не подавал.  Дома о них особенно не беспокоились. Айдамбо однажды пропадал
полгода.
     — Бабам зачем знать? —  сказал Улугу. —  Сами,  что ли,  не проживут?
Рыбка рядом в озере, птицы до черта много.
     — А огород? Или ты зарекся огородничать?
     — Пошто зарекся? Бабы посадят.
     — А они умеют?
     — Как же!
     — Ну,  тогда им еще лучше,  что тебя нет,  на тебя не работать. У вас
ведь бабы все на вас делают.  А мужик,  чужой ли, свой ли, проезжий, какой
ли другой, всегда найдется. Пока ты у его бабы, а он у твоей!
     Бабы засмеялись.
     Пришел Савоська и позвал Улугу:
     — Ну, пойдем ко мне, работать будем.