нее вся повадка кошачья.
     Спиридон души не чаял в зяте.  Теперь Иван бессилен,  сбит.  Спиридон
видел, что Илья настоящий охотник, хороший работник, что он будет сильным,
разумным мужиком.
     Дуняша в пышном платье и высоком кокошнике кажется рослой, плечистой.
Никогда не думал Спиридон, что дочь его такая величавая красавица.
     Гости пили и  гуляли.  Играли скрипки,  дудка и  бубен.  Бабы угощали
пирогами, рыбой, окороком.
     Спиридон начал рассказывать,  как  однажды он  семь дней не  работал,
чтобы  не  дрожала рука,  чтобы  метче стрелять,  а  потом пошел в  тайгу,
встретил стадо оленей и стрелял их одного за другим, не сходя с места.
     — Навалил,  как рыбу,  на снег! —  говорил он,  а сам все помнил, что
опасность еще  может  быть,  что  Иван  хитер...  Но  уж  теперь ничего не
сделает.  Мир против него.  Тут не торгашеская слободка, девок не продают.
Иван не сломил, ожегся.
     Пахом пододвинул блюдо с белым хлебом.
     — Покушай, сват, — кротко попросил он.
     — Хоть камни вались с неба,  если я задумал — иду! Я знаю, где зверь.
Я оленя могу понимать.
     — Хлеб наш. Отведай! — упрямо просил Пахом.
     Спиридон поморщился недовольно,  не  понимая,  зачем  он  пристает со
своим хлебом. Спиридон выпил, ему захотелось поговорить, Ивана поругать, а
еще про охоту рассказать те  необыкновенные случаи,  которые на самом деле
бывали с  ним и которые рассказать никогда не удавалось —  никто не верил,
что так может быть.
     — Я палкой убил одиннадцать выдр! — с чувством выкрикнул Спиридон.
     А  для Пахома в  этом хлебе было два года пути,  годы жизни на Амуре,
труд на болоте, сушка, корчевка.
     — Вот мы его и  возвели! —  Мужик придавил хлеб пальцем,  полюбовался
его пышностью и покачал головой,  сожалея, что другие не любуются. — У нас
мельница своя.
     Пахом хотел сказать, что муки такого помола еще не было, что это он к
свадьбе сына не пожалел зерна и  размолол по-российски.  Но мужик заметил,
что Спиридону что-то не понравилось. Пахом был смирный и вежливый человек,
он совсем не хотел обидеть свата и притих.
     «Как люди,  так и Марья крива», — повинился он в своем хвастовстве и,
подумав,   добавил  сибирскую  пословицу:  «Сам  себя  не  похвалишь,  как
оплеванный сидишь!»
     Между тем Спиридон умолк.  Он  пожевал хлеба.  Хлеб на самом деле был
хорош.  Такого хлеба на Амуре Спиридон еще не пробовал.  Илья пахал.  Дочь
будет счастлива, значит, с куском хлеба.
     — Из-под березового леса земля, — уверенно заметил Спиридон.
     — Как же! — радостно подтвердил Пахом. — Береза да орешник дают земле
силу. А осина все соки из нее высасывает и сама плохо растет. А где стояла
береза,  там хлеб родится белей. А вот акашник корчевать — жилы высосет. У
него, у акашника, что у липы, корень редькой.
     Белые груды хлеба громоздились по всему столу;  и казалось,  хлеб был
главным угощением на  свадьбе.  Белы  и  румяны были лица детей и  молодых
крестьянок. Хлеб дал им силу, здоровье.
     Затанцевали  польку,  закружились шали  и  яркие  ситцы.  Беременная,
растолстевшая Танюша,  не смея тронуться с места,  порозовела, как румяная
булка. Бойко, как девчонка, переглянулась с ней Дуняша.
     А  Егор сидел и думал,  что вот и молодые научились бить барсов,  что
нынешний год,  как и  прошлый,  начался со  свадьбы,  и  молодежь сплетает
деревню с  деревней,  что  там,  где  на  болоте стояла темная чаща,  куда
страшно было  с  плота  переступить,  народ живет,  словно здесь вырос.  А
из-под того леса вырвана земля,  на  ней выросли тучные хлеба,  и  на стол
легли белые караваи.
     — Мечта наша!..
     Мохнатый бурый медведь покорно,  как собака,  лежал в ногах у Егора и
грыз кость.  Худой, русобородый, не мигая, смотрел Егор на круг гостей. Он
радовался за  людей.  И  тем горше было ему знать,  что в  новой жизни все
больше заводится старого. Он замечал тревогу Спирьки. О многом догадывался
Егор.  Люди построили здесь новые дома и сделали росчисти, играют свадьбы,
взрастили хлеба, но еще не умеют устроить жизнь по-новому.
     Егор  понимал,  что  своей силой он  мог  сдвинуть лее  с  релки,  но
удержать людей от зла и корысти не может.


                            ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

     Егор и Улугу,  взмахивая палками,  поднимались на хребет. Черная редь
лиственниц слабо,  как мелкая трава, пробивалась вниз из сопок, похожих на
сугробы.
     Улугу весь в  белом,  только на  круглой шапочке,  в  цвет скуластому
лицу,  желтый соболиный хвост.  Егору трудновато подыматься в гору: лыжи у
него иногда скользят.
     — Егорка, а у тебя шкура на лыжах истерлась, — говорит Улугу, — плохо
идти.
     — Я ведь и на голицах ходил.
     — Какая это охота,  на голицах ходить! —  отвечает гольд. — И копья у
тебя нет?
     —