в  роду ковал,  кузнечил.  А  уж Силиных должна быть порода из себя
видная.
     — Эх ты, гуран! — огрызнулся Тимошка.
     — Какой же я гуран? Гураны с рогами.
     — Эвон почта идет,  колокольцы звенят.  Эх, поехал бы я по всей земле
глядеть, где что есть! — вздохнул Силин.
     — Доехал бы  до своей деревни,  откуда вышел на Амур, —  с  горестной
усмешкой молвил Пахом.
     С открытием почтового тракта опять веселей стало в Уральском.  Летнее
движение по  реке не касалось крестьян.  Лишь изредка приставали к  берегу
пароходы и  баржи.  А  зимой  каждый проезжий останавливался погреться или
заночевать, беседовал, рассказывал новости.
     Три подводы с  грузом и сопровождающими солдатами поднялись на берег.
Один из приезжих, скинув шубу, объявил мужикам:
     — Я   являюсь  посланным  из   канцелярии  окружного  начальника  для
производства переписи живности. — У приезжего было острое веснушчатое лицо
и вздернутый нос. — Извольте мне соответствовать!
     — Ах,  пострел!.. —  пробормотал дед Кондрат. —  На  что ж  тебе наша
живность?
     — Я тебе не позволю со мной так разговаривать, — строго сказал писарь
и, подумав, добавил с обидой: — Про то я могу рассуждать.
     Остаток дня писарь отдыхал у Бормотовых. Почта ушла.
     Писарь объявил,  что есть распоряжение с этого года начать взыскивать
с переселенцев ссуду, выданную им для обзаведения на новых местах.
     На  другой  день  писарь ходил  по  домам,  производя перепись коров,
лошадей и свиней.
     — А медведя-то? —  спрашивал Тимошка. — У нас хорошие медведи, умные.
Вот у Кузнецовых Михайло-то: он бревна колет и воду таскает. Запиши-ка.
     — Кто это? — переспросил писарь, прослушавший начало рассказа.
     — Медведь-то.
     Писарь позеленел от злости, но не нашелся, что ответить.
     — Вот  и  церковь  построили...  Теперь  податью поплатиться велят, —
замечала Аксинья. — Все, как в Расее.
     — Ладно еще,  лекаря не прислали, —  говорил Пахом. —  У  нас в Расее
лекарь  ездит,  так  его  просто нельзя принять.  Ему  перво-наперво подай
кушать.  А чем его кормить? Ему наука не дозволяет кушать с нами, ему надо
на особицу.  А  у  нас дома последние годы и  куры-то передохли.  А хлеб с
гнилушками если подать — кинет. В нашей стороне бедная жизнь.
     — Верно,  в Расее лекарь, — согласился Егор. Последние дни, что бы ни
делал  Егор —  молотил ли,  ездил  ли  по  дрова, —  картины прошлой жизни
вставали в его памяти. Вспомнил он, как на старом месте приезжали писарь и
лекарь. —  А то приедут из уезда и начнут назначать —  то не смей,  это не
моги, сюда не ступай!.. А тут уж такой прижимки нет.
     — Как-то наши там поживают?  Ох-хо-хо!.. —  вздохнул дедушка Кондрат,
явившийся, как и другие мужики, к соседям, где «стоял» писарь. На этот раз
и  старик,  не в  похвалу старой жизни,  сравнил ее с  новой. —  Кланялись
нам...  Каторга-то поклон принесла.  Душа болит.  Мы наладились, а они все
горе мыкают.
     Писарь целый день сидел на лавке, ожидая почты, чтобы ехать дальше.
     — Давай-ка  пиши нам  письма, —  молвил дед. —  Тебе за  это дадим на
водку.
     Курносому  писарю  и  самому  надоело  бездельничать.   Он  переписал
живность,  больше  не  стало  повода  бранить  мужиков,  и  писарь  поник,
заскучал.  Ему  хотелось бы  выпить,  но  до  сих  пор  не  было  предлога
потребовать с мужиков водки.  «А теперь у меня есть право», — размыслил он
и быстро, приказав подать водки, достал бумагу и чернильницу.
     Щурясь и  клоня голову набок,  любовался своим почерком.  Писал он  с
явным презрением к мужикам, как будто не то важно было, что они говорят, а
то, как ловко и с какой манерой водит он пером по бумаге.
     Вскоре он опьянел и улегся спать.
     «Вот таких-то в Расее хватает, —  подумал Егор. —  Надо бы и от этого
отбиться, Ваську бы грамоте как следует обучить...»
     Ночью   пришла  почта.   Писарь  уехал   вниз,   а   письма  остались
недописанными.
     Егор выехал с  почтой вверх:  была его очередь ямщичить.  На  Быстрый
Ключ следовало поспеть к солнечному восходу.
     Егор  замечал,  что  в  эту  зиму  из  Николаевска стали возить много
казенных грузов.  Раз  от  разу обозы проходили все  длинней,  все  больше
требовалось лошадей и  ямщиков,  а  самой почты часто в кошевках совсем не
было.
     Ночь стояла морозная и  звездная.  На  Эккский станок,  где был новый
телеграф,  совсем не заезжали. Сопровождающий после Экки пересел к Егору в
кошевку и закурил, сидя спиной к ветру. Это был усатый пожилой человек. Он
жаловался,  что работы стало больше, что морской порт из Николаевска хотят
переводить,   и   разные  грузы  перебрасывают  оттуда  во  Владивосток  и
Хабаровку,  и  что со временем,  видимо,  вся жизнь перекинется с низовьев
Амура на юг, в Приморье, где земля мягче, где теплей и лучше растут хлеба.
Сопровождающий мечтал построить во Владивостоке домик.
     — Надоело ездить, — говорил он.
     К  восходу прибыли на  Б