возле амбара и
закурили.  Удога уже знал,  что Гао хочет взять Дельдику,  и  сочувствовал
беде сородича.  Ежегодно торговцы отбирали у гольдов женщин.  Перед концом
зимней охоты  они  торопились выколотить долги  с  охотников до  ледохода,
опасаясь,  что  гольды приберегут меха  к  лету,  чтобы покупать товары на
русских баркасах.
     В воздухе потеплело. Свежий снег еще не таял, но был влажен и комьями
облеплял обувь.  Чувствовалось,  что весна где-то недалеко.  Старики долго
молчали,  посасывая трубки  и  озабоченно поглядывая по  сторонам,  словно
чего-то ожидая.
     — Когда я был мальчишкой, —  заговорил, наконец, Удога, — давно-давно
это было, мы жили на Горюне. У меня уже были свои нарты, отец меня приучал
ходить на охоту,  дал мне трех собак, я вместе с ними таскал свой припас и
юколу. Савоська был еще совсем малыш.
     Над  хребтами сверкнула солнечная корона.  Синева  исчезла,  словно с
реки сдернули покрывало.  Сопки пожелтели. Кальдука выбил золу из трубки и
позвал Удогу в фанзу.
     — Однажды, —  продолжал Удога,  расположившись на кане подле очага, —
мы с отцом отправились соболевать на озера, за Амгунь, к морю. Я тяну свою
нарту,  он —  свою. Нашли сопку, соболиных следов было много. Сам я еще не
умел ставить сторожки.  Отец насторожил пять лучков: три на себя, а два на
меня,  будто бы  я  их сам поставил.  Пошли дальше и  так везде охотились.
Немного времени прошло,  вернулись мы  на сопку проверить нашу охоту.  Под
мои самострелы попали соболя,  а  отцовы стоят,  как стояли.  Отец говорит
мне: «Тебе счастье от этих соболей будет».
     — А у меня нет сына, — всхлипнул Кальдука, — некому мне помочь.
     На  себя  Кальдука Маленький не  надеялся.  Он  всегда был  беспечным
человеком. Если у него бывали меха, он покупал водку, устраивал угощения и
наигрывал  на  муэня —  это  любимый  гольдский  музыкальный  инструмент —
железная подковка.  Кальдука закладывает ее в рот. Ударяя по прикрепленной
к ней пластинке,  похожей на язычок, он извлекал дрожащие печальные звуки.
Он мог проводить так целые дни. Если бы его не выручали сородичи, он давно
погиб бы от голода.  Сам Удога много раз помогал ему,  а  однажды во время
оспы спас Кальдуку: приютил его у себя и долго кормил его самого и всю его
семью.
     — Потом мы переехали в  стойбище Бичи,  но и  там нам плохо жилось, —
продолжал Удога. —  От торгашей покоя не было, они туда повадились ездить.
Отец наш был отчаянный. Помнишь его? Вон Савоська в него уродился. Наладил
он  лодку,  нас всех посадил,  пошли мы  на  Мангму.  Соседям отец сказал:
«Какой бичинский торгаш ко мне на новое место приедет за старыми долгами —
убью и кровь выпью;  с другими буду торговать,  покупать у всех буду, ни у
кого в  долг брать не  стану».  С  тех пор до  самой его смерти мы  никому
должны не были. Потом, когда отца убили, я стал жениться, пришел в лавку к
отцу этого торгаша,  к Гао Цзо... Хитрый был старик. Я у него стал просить
халаты,  чтобы торо  за  невесту заплатить.  У  меня  не  хватало вещей до
полного торо.  Мать не хотела,  чтобы я в долг брал,  а я ее не послушал —
молодой был,  дурак,  бабу скорей хотелось. Я пришел в фанзу Вангба, к Гао
Цзо,  встал перед ним на колени,  поклонился.  У него тогда своей лавки не
было, он у Вангба жил.
     Кальдука много раз  слыхал этот рассказ,  а  некоторые события и  сам
помнил, но все же слушал Удогу со вниманием.
     — Старик сидит на кане, лапшу ест палочками, глаза у него узкие были,
он их будто закроет,  а сам смотрит. Тихий был, тихий, говорил потихоньку.
Я прошу у него: «Дай мне вещи, какие надо». Он отвечает: «Ладно, только не
забыл ли ты,  что твой отец умер?» Я кланяюсь: «Помню, джангуй!». Гао-отец
вздохнул и  говорит:  «За ним ведь был большой долг...» Я с ним спорить не
могу.  Раз он  так сказал,  надо будет платить.  Забрал я,  чего мне нужно
было,  ушел,  сам дома заплакал.  Ну,  беда,  ой, беда мне была, сколько я
мучился!  Потом сильно мне  хотелось отдать долг,  выручить семью,  никому
должным не  быть,  как отец велел нам.  Как мы  ни старались с  Савоськой,
никак долга скинуть не могли,  уменьшался он, но все-таки записаны были мы
в книге. Правда, и первую мою жену торгаши никогда к себе не таскали. Брат
восстание против маньчжур поднял...  Пришлось ему бежать.  Потом уж, когда
Невельской пришел,  брат у него работал.  Невельской поймал Гао, узнал все
про  него,  заставил признаться,  что  ему не  должны.  Потом на  баркасах
русские поплыли, я стал проводить их суда: они платили мне хорошо. Молодые
офицеры всегда заступались за  гольдов и  денег  нам  не  жалели,  серебро
давали. Лавочник при расчете опять меня обмануть хотел, но уж я сам хитрый
стал, в Николаевске у русских научился. Не дал себя обмануть.
     Удога ушел.
     «Вместо Дельдики я  пошлю  в  лавку толстую Одаку», —  вдруг придумал
Кальдука, и сейчас же ему захотелось привести свою мысль в действие.
     — Эй,  Одака! — вскочил он, обращаясь к невестке. — Иди живо в лавку,
скажи,  что  я  послал тебя  вместо дочери.  Я  не  отдам ему  Дельдики! —
закричал старик. — Ступай, работай на них, спи с ними, а дочку-я не дам им
портить.