ыми
клыками руку Федора,  но Иван пнул собаку в  брюхо с такой силой,  что она
перевернулась на спину и  захлебнулась бессильным злобным хрипом,  а  одна
рыжая  сука  взвизгнула  со  страха  и  закатилась  в  собачьей  истерике.
Остальные  псы  посторонились,  поджимая  хвосты  и  отворачивая морды  от
хозяина.
     Рыдание клокотало в горле Федора.
     — Будь милосерден, не погуби!
     — Чего  же  ты  задиковал? —   Иван  усмехнулся,   поднял  Федора  за
воротник. — Ты чудак!
     Барабанов всхлипывал.
     — От кого ты прятался,  скажи? — говорил Иван. — Да что бы ты в тайге
ни сделал,  я все узнаю.  Я ее,  матушку, насквозь вижу, по следу скажу, а
следы заметет,  шаманить стану —  как в воду посмотрю.  Собаки у меня и те
вора чуют,  они тебя и не любят, —  он отогнал пинком бродившую вдоль стен
рыжую суку.
     Барабанов,   вздрагивая,   бился  лбом  о   стол  и  бормотал  что-то
несуразное. Голос его заглушали пурга и шум леса.
     Изредка доносился слабый треск падающих деревьев.
     — Попомни мои слова, Федор. Покуда твое счастье. Ну, ежели ты еще раз
в тайге чужого коснешься,  не пощажу.  А пока —  как ничего не было. Слышь
ты, — Иван потряс Барабанова за плечо, — не дикуй... Чаевать станем.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

     Однажды Анга привела в землянку Кузнецовых молодую кривоногую гольдку
в щегольском халате и с серебряным кольцом в плоском носу.  На руках у нее
был заплаканный косоглазый ребенок.
     — Бя-я-я... Бе-е-е, — укачивала его мать.
     Это  была молодая жена мылкинского богача Писотьки.  Она  приехала на
собаках вместе с  мужем,  чтобы полечить ребенка у  Анги,  но  та шаманить
отказалась и привела женщину к старухе.
     Раздев младенца,  бабка ужаснулась его виду. Ребенку было более года,
но мать, по-видимому, еще ни разу не мыла его. У мальчика вздулся животик,
тело покрылось струпьями.
     — Все мальчишки у  нее,  как родятся,  помирают, —  объясняла Анга. —
Отец говорит: «Кто вылечит — ничего тому не пожалею».
     Гольдка что-то с чувством говорила бабке Дарье по-своему,  прижимая к
груди красивые грязные руки в серебряных кольцах и браслетах.
     — Болезнь   эта —   собачья   старость, —   поучала   Ангу   старуха,
рассматривая голенького ребенка. —  Наверно,  у нее в избе собак много,  а
она брюхатая шагает через них. Скажи ей, что бабе нужно обходить собаку, а
то  дитя больное родится,  да  и  купать бы  его надо,  а  то ведь срамота
смотреть —  грязищи на нем на палец.  И собака щенка вылизывает, а дитя до
чего у нее запакостилось. Вылечила бы я ей дитя, да нету у меня муки, надо
калач испечь, чтобы было все как следует...
     Анга предложила бабке муки.  Пока Наталья затапливала печь, Бердышова
сбегала домой, принесла муки и завела квашню.
     — Какая  понятливая! —  удивлялась бабка,  глядя,  как  гольдка ловко
месила тесто и катала калач.
     Бабкино  лечение  продолжалось весь  день.  Наталья натаскала воды  и
нагрела ее в печном котле. Старуха стала купать маленького гольда. Вначале
он с удовольствием барахтался в воде,  но вскоре купанье ему надоело, и он
расплакался.  Бабка вымыла его дочиста,  вытерла насухо и, завернув в свою
чистую посконную рубаху, положила на подушки.
     — Насилу отмыла, —  с  упреком говорила она гольдке,  поправляя седые
волосы, выбившиеся из-под платка.
     Анга переводила ее слова.
     Женщины  выгребли печь  и  на  горячем  поду  испекли калач.  Гольдке
настрого наказали сидеть смирно. Лечение началось.
     Помахав калачом,  бабка забормотала заклинания от  собачьей старости,
потом, развернув ребенка, просунула его через калач, и тотчас же, разломив
калач на части,  выбросила его за дверь собакам. Потом она посадила голого
ребенка на  деревянную лопату  и,  открыв заслонку,  что-то  приговаривая,
сунула его в печку.
     Гольдка в  ужасе с  криком кинулась к Дарье,  но Анга остановила ее и
стала успокаивать.
     Мальчик между тем снова заплакал. Бабка все же трижды совала лопату в
печь,  каждый раз быстро вынимая ребенка. Наконец Дарья сняла его с лопаты
и снова положила на подушки.  Матери объяснили,  что все лечение окончено.
Гольдка  стала  поднимать  старые  тряпки,  брошенные старухой  к  порогу,
намереваясь снова завернуть в них ребенка.
     — Эй,  тряпки эти  надо выбросить, —  сказала Дарья,  вырывая из  рук
женщины лохмотья. —  Надо новые брать, эти никуда не годятся, чистые надо,
давай-ка толмачь* ей, — велела старуха Анге.
     _______________
          * То есть «переводи».

     Бердышова эти дни дома не  было,  и  Писотька уехал обратно в  Мылки.
Жена его еще погостила у Анги,  перенимая от нее все,  чему та сама за эту
зиму  научилась от  русских.  Сына она  каждый день носила к  Кузнецовым и
показывала бабке.  Ребенок поправлялся,  оживал  и  все  меньше походил на
маленького старичка.  Желтые щечки его  чуть  зарозовели,  стали круглее и
крепче. Мать, глядя на него, не м