дка
над пустынной взволнованной рекой звучал его предупреждающий оклик.
     Версты три-четыре все  плыли молча,  сосредоточенно работая веслами и
ощупывая дно шестами, как слепые на чужой дороге. Миновав остров и отмели,
караван выплыл на  быстрину.  Деревня скрылась за мысом.  Казаки перестали
грести, и лодку понесло течением. Мужики на своих тяжелых плотах, чтобы не
отставать от нее,  слегка налегали на огромные, тесанные из цельных бревен
весла. Одна за другой навстречу плотам выплывали из тумана угрюмые широкие
сопки. Волны, всплескивая, ударялись об их каменные крутые подножия.
     — А  что,  Кешка, —  обратился Федор к  казаку-кормщику,  плывшему на
первом плоту, — давно, что ль, эти вятские тут населились?
     — Чего-то  я  не  помню,  который год  они пришли, —  глухо отозвался
Кешка, низкорослый казак в ичигах и грязной ситцевой рубахе. Бледно-желтое
лицо его было безбородым,  как у скопца,  и скуластым,  как у монгола. Ему
было  под  пятьдесят,  но  он  выглядел гораздо моложе.  Только мешки  под
шустрыми темными глазами старили его. —  Тут, однако, еще до них заселение
было,  гольды жили на буграх, —  продолжал он. —  Им немного тут корчевать
пришлось: настоящей-то тайги не было.
     — Чего же эти гольды отсюда ушли?
     — Кто ж  их  знает!  Чего-то вздумалось им,  они и  ушли.  А  которые
вымерли.  В старое время,  однако,  зараза была завезена.  Тут кругом одни
гольды —  теперь,  однако,  верст на полтораста, кроме их, нет ни души. До
самой  вашей  Додьги  поплывем —  русского человека на  берегу не  увидим.
Только солдаты кое-где живут на  станках.  А  чтобы поселение —  этого тут
нету. За Додьгой, как сказывал я, живет один русский с гольдами.
     — Это как ты  называл-то  его? —  перебил казака Федор. —  Чего-то  я
запамятовал...
     — Бердышов он,  Иван Карпыч.  Да  он  сам по себе на Амур пришел,  от
начальства  независимо.   Да  и  он,  однако,  уже  на  додьгинскую  релку
перекочевал.  А  дальше  опять  верст  семьдесят нет  никого.  Селили  тут
каких-то  расейских —  орловских ли,  воронежских ли,  да  они  перешли на
Уссури.  Чего им тут?  Калугу он еще и не поймает, охотник с него никакой,
зверя увидит —  бежит.  Сохатый ему ни к чему.  Клюквы, брусники осенью бы
набрать, луку дикого насолить — того не понимают. Цинга на них навалилась.
Озимые  у  них  затопило,  на  другой год  хлеб  с  лебедой пекли,  толкли
гнилушки,  с мукой мешали, ослабли — тайгу чистить не могли. Не подошло им
и тут. Видишь, не все здесь выживают.
     Мужики гребли так старательно,  что плот поравнялся с  лодкой.  Из-за
настила  стали  видны  головы  казаков,  сидевших за  укрытием и  куривших
трубки. Петрован вылез на крышу и уселся лицом к плоту.
     — Староселы-то  с  новеньких теперь  сдерут за  приселение! —  весело
крикнул он,  кивнув головой в том направлении,  где осталась деревенька, в
которой  высадились  вятские. —  Тайгу-то  обживать,  она,  матушка,  даст
пить!.. Недаром, поди, старались...
     — То же и на Додьге,  если Бердышов построился, придется маленько ему
потрафить, —  заговорил  Кешка,  обращаясь  к  мужикам. —  Деньжонками ли,
помочью ли — тут уж такой закон.
     — Где же их напасешься, денег-то?.. — возразил Федор.
     — Кто  обжил тайгу,  тому уж  плати, —  поддразнивал его  Петрован. —
Никуда, паря, не денешься. Рублей по пяти, по десяти ли теперь с хозяйства
отдашь староселу.
     — У нас дома,  в  Расее,  промеж себя о  таких деньгах и разговору не
бывало, — вымолвил Егор.
     — Зверовать наладишься,  так деньги воротишь, — возразил Кешка. — Тут
и соболь, и лиса, рысь, выдра — всякий зверь есть; только знай бегай шибче
по тайге-то, она прокормит.
     — Хлебом одним разве проживешь тут?  От гольдов или от Бердышова,  уж
от  кого-нибудь  перенимать придется.  А  меха  китайцы скупят! —  силился
перекричать плеск волн Петрован. —  Бердышов-то  тут старый житель;  он уж
давно  сюда  пришел.  Он  теперь,  поди,  как  хозяин на  этой  Додьге вас
встретит, — продолжал он подшучивать над Федором.
     — Иван  Карпыч  не  передаст свое  охотничество, —  серьезно возразил
Кешка. — Скорей всего, что от гольдов перенимать придется.
     Егор,  как человек,  решившийся на переселение по убеждению и от души
желавший найти для своей жизни новое праведное место,  не обращал внимания
на рассказы казаков.  Он верил,  что и тут жить можно и что хлеб вырастет.
За  годы пути Егор ни  разу не  посетовал на  себя,  что снялся со старого
места. Он надеялся на свои силы и староселов не боялся.
     — На лису-то  мы  и  дома промышляли да на белку, —  весело заговорил
Федюшка. — Даст бог, и соболя поймаем. Про соболя и у нас дома слышно — на
Урале-то.
     — Тут кругом охотники ходят,  соболюют. Туда вон подальше, в хребтах,
уж шибко ладный промысел!
     Быстрина несла плоты к крутому обрыву.  Из курчавых орешников, росших
по склону, торчал горелый сухостой. Выше шел оголенный увал, на склоне его
валялись черные поваленные деревья.
     — Эй,  Петрован, а никак ветер меняется! — оживленно крикнул Кешка. —
Кабы верховой-то подул, мы бы, пожалуй, что под парусами, завтра дошли.
     — И впрямь сверху потянуло, — отозвался Петрован.
     Но не успел он договорить,  как ветер с новой силой ринулся навстречу
и  запенил  плещущуюся в  беспорядке воду.  Петрован слез  с  крыши,  взял
правило у молодого казака. Забайкальцы сели на места, и легкая лодка снова
быстро пошла вперед.