т него злые силы.  Старик закрыл
колючие глаза,  заплакал горько и  стал жаловаться,  что  все  его сыновья
умирают маленькими,  а  шаманы не могут помочь ему в  этой беде,  и теперь
последний его сынишка тоже прихварывает.
     — У нас теперь русская лекарка есть, старуха-шаман, она тебе поставит
на ноги парнишку, — утешал его Иван.
     На  следующий день Бердышов стал собираться домой.  Гольды подали ему
упряжку великолепных рослых псов.  Правил ими  Улугу,  чем Иван был весьма
доволен.  Распрощавшись с гольдами, он повалился на нарты. Погонщик поднял
палку и с криками: «Та-тах-тах!» — вихрем пустил псов с косогора на озеро.
     Вчерашняя пурга,  как  заботливая хозяйка избу,  выбелила начисто уже
начавшие было  сереть  ледяные поля  и  сопки.  Солнце ярко  сияло,  снега
слепили  глаза.  Вокруг  разлилось  спокойствие  и  величие,  чувствовался
праздник,  отдых природы от диких ветров и морозов. Собаки мчались весело,
легко и  быстро преодолевали сугробы,  через дужку нарт ездоков то и  дело
запурживало свежей снежной пылью.
     — А что,  Улугу, — заговорил Иван, когда нарты пошли протокой и Мылки
скрылись за чащей голого чернотала, — кому ты теперь меха продаешь?
     В глубоком снегу собаки замедлили ход. Улугу, видя, что им тяжело, не
понукал их.
     — Меха-то? —  переспросил он,  оборачиваясь к  Ивану. —  Бельговскому
торговцу отдаю, мы ему все должны.
     Иван  помолчал.  Собаки,  выйдя  на  гладкий,  обдутый  ветром  снег,
помчались быстрее.  Вдали,  из-за отходившего в  сторону полуострова,  как
битые зеркала,  засверкали тысячами солнц амурские торосы.  Далеко-далеко,
за  ледяной рекой,  в  голубоватой дымке  чернел каменный обрыв у  входа в
Пиванское озеро.  Над ним разметались сопки. Их склоны окутаны были легкой
синей мглой,  оттенявшей ущелья,  пади и  перевалы.  Слева над  горизонтом
стелилась красновато-бурая завеса, словно где-то там горели леса.
     — А  кто  же  это  гостит у  Денгуры? —  спросил Бердышов,  отряхивая
воротник от комьев снега.
     Улугу смутился и заморгал маленькими глазками.  Иван не торопил его с
ответом,  зная, что гольд все равно ответит и не соврет. Чтобы скрыть свое
замешательство,  Улугу стал размахивать палкой и  громко ругать на  разные
лады собак.  Отъехав еще с  полверсты и  достигнув берега,  где начиналась
релка, он вдруг проворно обернулся к Ивану и переспросил его:
     — Это который человек в кости с тобой играл? Про него спрашиваешь?
     Иван молча кивнул головой.
     — Это не купец, — вымолвил гольд со злобой.
     Собаки,  высунув языки,  тяжело дышали,  вытаскивая нарты на  снежный
заструг.  Улугу,  спрыгнув  с  нарт,  помогал  им,  прихватывая постромки.
Преодолев сугроб, он снова вскочил на нарты и погнал упряжку быстрей.
     С верховьев чуть колыхнул легкий ветерок. Бердышов, подняв воротник и
подставляя лицо теплым солнечным лучам,  вытянулся на  нартах.  Лучи грели
по-весеннему,  во  всем  существе Ивана разлилась лень и  приятная истома.
Только сейчас стала сказываться в  нем усталость от  долгих зимних таежных
скитаний.  Воздух был  по-весеннему тяжек и  томил,  а  от  жаркого солнца
слегка кружилась голова и тяжелело тело.
     — Не знаю,  почему меха у нас берут, —  продолжал Улугу. —  Соболя им
отдай, рыбу налови, угощай их. Где возьму, как на всех напасусь!
     — Один, что ли, он приехал?
     — Какое один! —  воскликнул гольд. —  Целая ватага ездит.  Сам кривой
старик был.  Знаешь его? Злой старик, рябой, левый глаз течет. Он тоже был
нынче в Мылках, а потом пошел нартами вниз.
     — А помощника оставил в Мылках?
     — Конечно, оставил!
     — Куда же они поехали?
     — На  Горюн пошли.  Вниз они  не  поедут:  там  Софийск,  Николаевск,
русских много.  Они по рекам поедут в тайгу, где глупый народ живет, — там
напугают,  отберут соболей.  К  тунгусам пойдут.  Знаешь,  тунгус в  тайге
живет,  ничего не видит, —  усмехнулся Улугу темноте и  невежеству таежных
тунгусов. —  Муку,  крупу не едят, все мясо да мясо, а если мяса нету, все
помирают. Сколько Дыген велит дать — все отдадут.
     — Значит,  по-твоему, тунгусы дурные, что Дыгену меха дают? — спросил
вдруг Иван.
     — Конечно, дурные...
     — Ну,  а сам-то ты как?  Наверно,  двух соболей Дыгену отдал?  Ну-ка,
признайся, —   Иван  слегка  тронул  отвернувшегося  в   сильном  смущении
гольда. —  Вот то-то,  брат!..  Мы других судим, а сами... Собрались бы вы
всей деревней да  взяли бы Дыгена в  рогатины,  как медведя.  Чего на него
смотреть?  Обманывает он  вас.  Считай:  сколько  ты  ему  за  свою  жизнь
переплатил? Эх, Улугу, Улугу!.. — Иван хлопнул гольда по спине.
     Вдали за мысом показался дымок.  Вскоре стал виден косогор с  черными
пеньками.
     — Видать юрты ваши, — молвил Улугу, не оборачиваясь.
     Откуда-то   издалека   донеслось   позвякивание  колокольцев.   Улугу
завертелся на нартах, оглядываясь по сторонам.
     — Почта поехала, — показал Иван в сторону дальнего берега.
     Между торосами рысили запряженные гусем кони.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     Замерзшее оконце в оттепель начинало оттаивать, с него обильно текло.
Агафья срубила со  стекла лед,  протерла окошко,  и  яркий  солнечный свет
впервые за зиму осветил темные углы барабановской землянки.
     Ребята спорили из-за  места  на  солнышке.  Гошка начистил до  блеска
железную тарелку и забавлялся, пуская зайчиков на стены.
     — Ну, вот и веселей у нас стало, — говорил Федор, заходя в землянку с
Тимошкой.
     С утра они работали вместе,