ина нам была лодырить. Самих себя
обманываем,  причину находим: мол, холод ли или еще кто виноват. Языком-то
чесать легче,  чем  робить,  сомнениям-то  всем  твоим  грош  цена.  Э-эх,
родимцы,  мужички!..  Пошто через Сибирь шагали,  али  чтобы испиться тут?
Китаец-то  этот разок-другой даст муки тебе,  а  после в  шею погонит,  да
долг-то  обратно потребует.  Кто  тебе тут поможет,  у  кого ты  милостыню
просить станешь? Тут и по миру некуда пойти.
     — Правда,  Кондратьич!  Да и  то сказать,  где нам с  бедности-то ума
набраться,  кабы нам это понять!  Богатый-то, сказывают, и ума прикупит, а
бедный так и есть дурак дураком, —  вздыхает Тимошка, глядя на ясное небо.
Лицо у него маленькое,  рябоватое,  с клочковатой бороденкой. Он ухмылялся
виновато.
     — То-то!.. —  хмурился Егор,  не  понимая толком,  что  Тимоха  хочет
сказать.
     Подошел Федюшка с  наточенными топорами.  Егор поднялся,  подступил к
лесине и  стал обтаптывать вокруг снег.  После крещенья братья работали от
зари  до  зари.  Рубили  лес  и  заготовляли дрова  и  бревна для  будущих
построек.
     — Возьми топорик да пособи нам, — сказал Егор сурово.
     — Дай-ка мне топорик-то,  я тоже разогреюсь, — попросил Тимошка через
некоторое время,  глядя,  как бойко и  весело братья застучали топорами по
березе.
     Федюшка засмеялся и  отдал топор Тимофею.  Тот оживился и заработал с
видимым удовольствием.
     — А пошто же у себя не робишь? — спросил его Кузнецов, когда лесина с
треском повалилась поперек лиственницы.
     — Видать,  застоялся ты, —  смеялся Федюшка. —  Как закраснел!  Живой
опять стал.
     — Чистил бы у себя, вот бы и ожил, а то замерзнешь, — твердил Егор.
     — Никак не соберусь, — поскреб в бороде Тимошка. — Ведь я один...
     — Приходи нам пособлять,  а  потом мы поможем тебе.  Вот и  будешь на
людях, и работа пойдет.
     — При людях, конечно, веселее работать, — обрадовался Силин, — а один
я  никак не могу.  Как гляну я на эту тайгу,  тоска меня берет:  экая ведь
трущоба,  да разве один человек тут может? —  смущенно признался он. —  Я,
может,  оттого не роблю,  что это все понимаю.  Да и как возьмешься, когда
все неладно? —  с виноватой улыбкой продолжал он, как бы оправдываясь, что
позволил себе такое откровение. — Вот теперь Фекле неможется, голова у нее
болит,  в  глазах темнеет,  кости ломит,  кровь с десен идет,  сама она не
своя, цинга, что ль, на нее наваливается?
     — У  нас  дедка тоже  зубы  изо  рта  таскает, —  улыбаясь,  вымолвил
Федюшка, словно это было смешно и забавно. Для Федюшки в его скучной жизни
и  дедова немочь была чем-то  вроде разнообразия. —  Бабка его пользует, —
продолжал он. —  Ты  спроси-ка  ее.  Она  знает  траву такую,  у  нее  она
насушена, с собой. Будто помогает.
     — Это,  сказывают,  уж каждому надо тут цингой переболеть,  никуда от
нее не денешься.  Лечить ее,  поди,  зря только время проводить.  Наверно,
перетерпеть надо — и все. Не стоит и лечиться.
     Тимошка все же пошел к  Дарье.  Старуха побывала у  Феклы и велела ей
пить  пихтовый  отвар.   Но,  несмотря  на  бабкино  леченье,  чем  теплее
становились дни, тем все хуже было Фекле.
     Тимошка стал работать,  помогать Кузнецовым,  а Егор и Федюшка каждый
третий день  работали на  его  участке.  Тимоха оказался мужиком сильным и
работящим.  Работая на чужом участке, каждый старался, чтобы не остаться в
долгу.
     ...Дед  Кондрат стал  плох  и  уже  с  трудом выходил из  землянки на
солнышко.
     После Нового года погода стояла переменчивая. То солнце пригревало, и
как будто дело шло к  весне,  и  даже однажды в  тихий день на  солнцепеке
подтаяли снега;  Егор  с  Федюшкой,  чистившие в  этот день тайгу,  слегка
закраснели от свежего загара.  То вдруг снова ударял мороз, как и в начале
зимы,  лес  и  реку окутывал туман,  и  холодные ветры осаждали поселье то
сверху,  то снизу. Однако морозы были уж не такие стойкие, и, если не было
ветра,  стоило  в  ясный  день  солнцу разогреться к  полудню,  как  холод
несколько спадал.  Все же,  по мнению переселенцев, январь стоял студенее,
чем на родине.
     Федор  Барабанов после  праздников старательно охотничал.  Он  уходил
теперь надолго, ночевал в тайге.
     Санка был постоянным спутником и  помощником отца.  За  последний год
парнишка поздоровел, раздался в плечах, нагулял щеки, стал смугл лицом. Он
уже начал покуривать табачок, с ребятами разговаривал небрежно, поглядывая
на них с высокомерием, и терся около мужиков. Во всем его обличии сквозили
смышленость   и   пробуждающаяся  хитроватость  промысловика.   Он   ходил
вразвалку,  лениво и  в  то же время шустро поглядывал по сторонам бойкими
светлыми глазами, как бы чего-то все время высматривая. На промысле он был
проворен и приметлив. Ему иногда даже удавалось и такое, что не всегда мог
сделать  сам  Федор.  Умел  он  делать  дело  и  помалкивать,  в  чем  был
противоположностью Федюшке Кузнецову,  который хоть и  старше его и на вид
казался рослым,  здоровым пареньком,  но в душе оставался еще подростком —
простым, наивным и добрым.
     Побывав у  гольдов,  Санка и  Федька устроили себе такие же самоловы,
какие  видели  они  у  горбатого Баты.  Однако  за  работой  Федьке  редко
удавалось половить у проруби рыбку.  Зато устройство махалки живо переняли
другие ребята.  Из  обломков гвоздей они сами кова