пили ханшина и попели старые
песни. Дед оживился и весь вечер рассказывал ребятам сказки.
     — Лунь пловет,  лунь пловет, —  окал он в  углу, —  сова летит,  сова
летит...
     Попозже  пришли  Иван  с  Ангой.  Вскоре  в  землянку  собрались  все
переселенцы.  При свете лучины водили хороводы,  пели, плясали и разошлись
глубокой ночью.
     Мела метель.  Снежные кудри вились под тускло светившимися окошечками
землянок.  Хлопья  снега,  падая  на  распаленные лица  мужиков,  таяли  и
леденели на усах и на бороде.
     — Нечистый дух  и  в  праздник покоя  не  дает, —  жаловался Тимошка,
пригибаясь и еле шагая против ветра, прячась за широкую спину Пахома.
     — В праздник-то самый от него морок, — пояснил ему пьяный Бормотов. —
Он тоже это дело понимает.
     Егор втайне не  любил праздников,  всегда жалел бесцельно проходившее
за  гулянкой время.  Тем более тут,  на  Амуре,  где не было ни попов,  ни
церквей,  праздники,  по его мнению,  были совсем ни к чему.  Впрочем,  он
всегда старался следовать тому же порядку,  что и окружающие. Видя желание
семьи погулять не хуже людей,  Егор не стал перечить;  он съездил в лавку,
взял вина, гостинцев и созвал гостей. Но даже в это время из его головы не
уходили заботы о деле.  Работа его спорилась больше,  чем у других. Сквозь
бедность и голод Егор предугадывал впереди достаток. Вся его душа, все его
радости были в труде,  в стремлении к этому достатку,  и лишняя поваленная
лесина  доставляла  ему  большее  удовольствие,   чем  водка,  угощения  и
бесконечная болтовня мужиков.
     На  первый день рождества гуляли у  Ваньки Бердышова,  как под пьяную
руку звали на праздниках Ивана Карпыча.  Пахом и  Тереха Бормотовы взялись
корить Барабанова за то,  что он сменял им на кабанину плохую муку.  Слово
за слово, Пахом разошелся и помянул Федору старые грехи.
     — Слыхал  я,   пошто  ты  из  дому  ушел.  Не  с  добра  ты  на  Амур
перекинулся! —  кричал  он,  ударяя  кулаком по  столу  так,  что  тарелки
прыгали. — И тут за прежнее берешься, — стыдил он Федора при народе.
     — А ты, Пахом, зря старое вспоминаешь, — заступился за соседа Иван. —
Вот  сказал бы  этак  сибиряку,  из  каких-нибудь не  помнящих родства или
ссыльнопоселенцев, и тут же с тебя бы душа вон. Чего с кем было на родине,
не нам с тобой судить,  а тут мы все одинаковые. Крепостных до «манифеста»
и  то  освобождали,  если они заходили на Амур.  А  мука, —  хлопнул он по
костлявому плечу Пахома, — какая бы ни была, дороже здесь, чем зверятина.
     — Вот это ты верно сказал, —  согласился Пахом,  тряся бородой. —  Но
пошто,  будь он неладный,  горклую-то отдал и не сказал?  Сказал бы, ладно
уж, все равно мы бы взяли, а то в обман ввел.
     Дело чуть не дошло до кулаков. Иван утихомирил Пахома и Тереху.
     На  другой день  после  бердышовского угощения большинство гостей его
болели,  отравившись крепким ханшином.  Однако к вечеру мужики,  несколько
оправившись, снова собрались пить у Тимошки.
     Тимошкина жена, сухопарая Фекла, измученная работой и голодом, обычно
ворчливая и  крикливая,  была  охотница  до  самого  безудержного веселья,
словно на  праздниках,  под  хмельком,  когда забывались заботы и  печали,
старалась она  скорей  наверстать радости,  упущенные в  бедной и  скучной
жизни.  Несколько  дней  перед  рождеством она  старалась  изо  всех  сил:
скребла, стирала, мыла и стряпала из скудных запасов муки рыбные пироги.
     Фекла  опьянела.  Она  пела  и  плясала,  ее  изможденное худое  лицо
зарумянилось,  она  буйно  веселилась,  топчась  с  платочком в  руках  по
землянке,  выкрикивая плясовую и  не  обращая внимания ни на кого,  словно
плясала она не перед людьми,  а лишь для одной себя;  большие, лихорадочно
блестевшие глаза ее блуждали.
     Братья Бормотовы примирились с Федором, стали обниматься, пороняли на
пол  дорогие  Фекле  глиняные  чашки.   Барабанов,  прослезившись,  клялся
мужикам,  будто сам не знал,  что мука была прогорклой,  и Пахом, наконец,
великодушно простил ему обман.
     Гости  поели  все  Феклины  угощения,   выпили  водку,  нагрязнили  в
землянке,  побили посуду,  поссорились, перецеловались и разошлись. Пьяный
Тимошка изругал и больно ударил Феклу.
     Так  минуло рождество,  прошел хмель,  веселья как не  бывало.  Снова
перед крестьянами были лишь темные землянки, орава полураздетых ребятишек,
убогий скарб, худая одежонка и скудные запасы пищи.


                            ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     — Ну,  Ивану есть с  чего гулять,  он  богатый,  а  ты куда лезешь? —
упрекал Егор Тимошку.  Они сидели на  релке,  на  лиственнице,  только что
срубленной Егором. —  Разве нельзя собраться песни попеть,  сплясать да  и
водочку попить,  но  все бы ладом,  не тужиться из последнего.  Нет,  ведь
норовят все вывернуть.  Ты,  что ль,  боишься,  что на твой век веселья не
станет?  Ты думал бы,  как робить да робить! Ан робить-то нам неохота, нам
бы жар-птицу поймать в лесу.  Нищие мы, жрать нечего, а на уме пьянство да
гулянство.  Нам бы тайгу-матушку чистить,  а мы все языки чешем, кто прав,
да кто виноват,  да что зачем, чтобы при