шки, толкавшего его в бок. — На-ка тебе!
     Силин протянул бутылку.  Егор пригубил.  В груди его полыхнуло жаром.
Федюшка тоже выпил несколько глотков,  и  братья,  соскочив с  розвальней,
побежали за скрипящими полозьями.  Тимошка,  закутавшись в тулуп,  сидел в
санях неподвижно, как бурхан.
     Жар  горел в  теле  Егора,  лицо  жгло и  ломило от  мороза,  дыханье
перехватывало.  С разбегу он опять повалился на сено. Тимошка снова достал
бутыль  и,   потянувши  из  горлышка,  сунул  ее  Егору.  Кузнецов  выпил,
завернулся в  доху  и  лег  ничком.  Голова его  кружилась,  теплая истома
полилась в ноги и руки.
     — Эй, там! — закричал вдруг Тимошка, обращаясь к передним саням. — Не
спите! Какие-то навстречу едут. Слышь, собаки заливаются...
     Егор прислушался. Скрипели полозья, екала селезенка у Саврасого. Конь
тяжело дышал и  шебаршил копытами по  дороге.  Откуда-то  из темноты вдруг
явственно донесся собачий лай.
     — Берегись,  Тимошка! — громко и насмешливо отозвался Иван. — Едут не
наши, а чужие! Шибко едут, держись!
     Лай  становился все  громче и  ожесточеннее.  Вдруг с  передних саней
послышались испуганные крики Федора, и сейчас же их перекрыли чьи-то чужие
гортанные голоса.
     — Никак встретились! —  воскликнул Тимошка. Он нахлобучил шапку и, на
ходу выпрыгнув из розвальней, исчез во мраке.
     Саврасый остановился.  В тумане послышались громкие голоса, что-то не
по-русски говорил Иван  Карпыч.  Егор пощупал,  не  вылетели ли  из  саней
обновы,  что он вез жене.  Нет,  целы.  Ну и слава богу! Он обошел сани и,
проваливаясь в снег, направился по сугробам на голоса.
     У   передних   розвальней  он   различил   Бердышова  и   Барабанова,
переругивавшихся со  встречными.  В  своих  огромных шубах  те  походили в
тумане  на  большие соборные колокола.  Они  обступили мужиков полукругом,
сдерживая своих злобно рвущихся собак.
     — Ведь он  же кричал тебе, —  говорил Бердышов,  обращаясь к  рослому
встречному.
     Двое людей в  шубах оттянули своих лающих собак с  дороги и  стали их
бить.
     — Чего случилось-то? — спросил, подходя, Егор.
     — Вожак,  кажись,  укусил  Гнедка  за  ногу...  Как  встретились,  он
захрипел и схватил его, — уныло ответил Федор.
     — Не захотел с дороги свернуть! — подтвердил. Иван.
     Заиндевевший конь стоял, понуро опустив голову.
     Между  тем  из  темноты подъехали еще  нарты.  С  них  слезли двое  и
присоединились к толпе.
     — Гляди-ка, сколько их едет, — почесал затылок Тимошка.
     — Егор, бери-ка мое ружье! — сказал Бердышов.
     Кузнецов  схватил  из   розвальней  винтовку.   Один  из   встречных,
небольшого роста,  в  пышной шубе с  высоким воротником,  очевидно хозяин,
что-то кричал своим, по-видимому приказывая уступить.
     Бердышов пристально вглядывался в него.
     — Иван Карпыч,  да  не трожь ты их,  ладно уж,  поехали, —  заговорил
Федор,  опасаясь,  что начнется драка. — Может, не укусил, не видно... Что
зря... Не допусти до греха, бог с ним.
     Тем временем встречные быстро собрались и с криками погнали собак.
     — Ишь, с пустыми нартами поехали, — зло вымолвил вслед им Бердышов. —
Не отняли бы,  я бы с ними сцепился, насмерть забил, — говорил он, надевая
доху. —  Это маньчжурец поехал,  начальник их,  тварюга! До сих пор они из
Китая потихоньку на Амур ездят,  гольдов грабить.  И дороги не дает,  едет
как начальник. Они и русских убивают, глаза им выкалывают!
     Бердышов пересел к Егору, и розвальни тронулись.
     — Ну, Егор, теперь согрелись, не замерзнем! — вдруг неожиданно весело
проговорил Иван. —  Можно ехать хоть всю ночь, —  и он завалился на бок. —
Маньчжурец этот ходит сюда на грабежи.  Тайно албан —  налог —  с  гольдов
берет,  пугает их,  а они боятся —  платят.  Русских,  говорит,  всех надо
убить.   Если  кто  соболя  не  отдаст,  уши  отрежет.  Раньше  они  летом
приплывали, а теперь норовят зимой, пока полиции нет. Они к весне стойбища
объезжают и зимние меха берут,  а наш исправник живет себе в Софийске,  не
тужит. Ему хоть бы что!
     — Почему собаки коня схватили? — спросил Федюшка.
     — Вожак всегда хватает всякого,  кто на дороге встречается.  Не любят
ездовые собаки,  когда дорога занята. Если две чужие упряжки встретятся да
ездоки недоглядят —  как схватятся,  начнут кататься,  ну,  беда,  народом
приходится их растаскивать.
     — Слышишь,  Иван,  а  почем ты  знаешь,  что это маньчжурец поехал? —
спросил Тимошка. — Может, китайский торгаш?
     — Нарты пустые,  да  и  народу много.  Они помалу боятся ездить.  Все
равно никуда не денутся,  будет время — попадутся, придет их черед. Мне бы
только этого нойона встретить,  самого бы  главного.  Уж он старик старый,
рябой, а злой же — хуже медведя. Беда, как его гольды боятся. Он в прежнее
время  на  Пиване  царевал,  потом  уж  погнали его  оттуда, —  усмехнулся
Бердышов. —  Черт его душу знает,  не он ли это поехал? Может, я спьяну не
разглядел...
     В поселье мужики вернулись поздно. Пока они ездили, женщины выскребли
и вымыли землянки,  перестирали одежонку, а бабка Дарья повесила в угол на
икону белое вышитое полотенце. По сибирскому обычаю стены убрали пихтовыми
ветвями, и в жилье пахло свежей хвоей.
     На другой день началась стряпня. Наталья напекла рыбных пирогов, а со
звездой, в сочельник, Кузнецовы всей семьей в