видимо-невидимо зверья.  Однажды Бердышовы
заплутались,  долго бродили по трущобе и,  выбравшись на Амур,  голодные и
оборванные,  наткнулись на  китайский караул.  Они еле-еле отстрелялись от
него и снова ушли в тайгу.
     — В  те  времена маньчжуры строго смотрели,  чтобы русские на Амур не
выходили, —  говорил Иван. — А инородцы эти еще и в те времена хороши были
с  нами.  Мы  им  на  расторжку всякую мелочь таскали;  стеклышки,  нитки,
сережки.  Русский, бывало, у них первый гость. Нас почитали. Рисковое дело
было промышлять за Горбицей, по ней раньше шла граница. Ведь, бывало, тыщу
верст прешься, как не знай куда. Ну, уж если бы попались, была бы печаль.
     Ушел Иван от Кузнецовых в задумчивости и расстройстве,  что случалось
с  ним всегда после того,  как поминал он  родину и  сравнивал старую свою
жизнь с теперешней.
     Живя  на  Амуре с  гольдами,  он  надеялся со  временем разбогатеть и
богатством вознаградить себя за страдания и бедность.  Хотелось ему, чтобы
слух о  его богатстве дошел до  Шилки,  чтобы и  на  родине услыхали,  как
зажиточно живет Иван.  В Бельго он начал жить без гроша за душой.  Гольды,
приютившие его,  сами были небогаты. А в понимании русского человека — без
земли,  без скота и без хозяйства на русский лад —  были почти нищи. Иван,
оправившись,  стал помогать им, как мог. Он жил бережливей их, не позволял
торговцам обманывать себя,  промышлял с  настойчивостью,  а  не поддаваясь
воле случая,  как они,  из года в год добывал все больше и больше пушнины.
Анга быстро переняла от Ивана эту настойчивость в стремлении к богатству и
помогала ему.
     Но, живя среди гольдов, Иван не мог разбогатеть: приходилось делиться
с  ними  своим  достатком,  платить их  долги,  отстаивать их  в  ссорах с
торговцами, что ему всегда удавалось сделать если не хитростью, то силой.
     Торговцы побаивались Ивана и  не перечили ему.  Но и он зря с ними не
ссорился и со временем стал заступаться за гольдов только в случае крайней
нужды.
     Почти все  бельговцы через жену приходились Бердышову родственниками,
и  отказать им в  помощи он не мог.  Когда они проедались или пропивались,
Иван кормил их  и  даже покупал для них товары на  баркасах.  Только часть
доходов от  проданной пушнины ему удавалось утаивать от своих родичей,  но
больших денег он скопить не мог.
     С   переселением  на   Додьгу  Бердышов  освобождался  от  назойливых
родственников.  Анга,  которая жила  мечтой обрусеть и  старалась во  всем
подражать русским,  была  довольна отъездом из  Бельго,  хотя и  скучала о
доме.
     Наступала  решающая  пора,  и  Бердышовы  стали  охотничать  особенно
усердно,  зная, что теперь каждый лишний соболь приближает их к богатству.
Воспоминания о  доме всегда подхлестывали Ивана.  «Поди,  уж  братья мои и
товарищи разбогатели, — думал он. — А я все гол как сокол. За шутками и за
озорством жизнь-то и минет.  Что с того,  что я и силен, и понимаю всякого
зверя,  и никогда еще не струсил!  От силы мне и беда,  она зря играет, на
безделицу меня прет».
     Иван понимал,  что больше нельзя терять времени.  Однако он знал, что
от одного промысла ему не разбогатеть. Были у него и другие намерения...


                                  * * *

     На другой день после беседы в землянке ударил сильный мороз.  Деревья
заиндевели. С реки опять подул жестокий ветер.
     Егор поутру пошел к Бердышову, но того дома не оказалось.
     — Где он? — с удивлением спросил Кузнецов у Анги.
     — Не знай,  куда пошел, —  уклончиво ответила та,  укладывая в  мялку
шкуру дикой козы.
     Егор догадался, что Иван, верно, на промысле.
     — На охоту, что ль, пошел?
     — Однако, на охоту! — безразлично ответила гольдка.
     Пока Егор возвращался к землянке, на усах у него намерзли сосульки, а
воротник полушубка закуржавел.
     Лес стоял как мертвый.  Егор нарубил дров и принес несколько охапок в
землянку. Печь жарко раскалилась.
     Пришел Барабанов. Он в этот день не решился пойти на Додьгу проверить
там свои капканы.
     Когда туман рассеялся,  Егор  заметил,  что  жена пошла с  ведрами на
прорубь,  но что-то увидела,  остановилась как,  вкопанная и долго глядела
вверх.
     — Гляди, на небе три солнца, — сказала она мужу, вернувшись.
     Егор вышел, а за ним Федя, дед, бабка и ребята.
     Над  вершинами  лиственниц  явственно  светили  три  красных  солнца:
среднее — яркое и большое, и два малых по бокам, соединенных друг с другом
мерцающей огненной дугой.  Боковые солнца  то  расплывались и  удлинялись,
превращаясь в огненные столбы, то снова круглели.
     — Я уж который раз это вижу, —  говорила бабка Дарья. —  Как-то утром
вышла я по воду,  гляжу,  мать пресвятая богородица, из-за горы два солнца
лезут.   Я   сперва  сама  не  своя  стала,   а   потом  смотрю,   которое
обыкновенное-то поболе сделалось, а другое тает, тает и вовсе погасло.
     — Мороз! — сказал Егор. — Как рожки с боков горят!
     Холода стояли целую неделю.  Потом сразу потеплело, повалили снега, и
начались сильные ветры.
     Однажды  поутру  Егор  проснулся от  шума  и  треска  в  тайге.  Едва
просунулся он  в  дверь,  как  снежный вихрь облепил его мокрыми хлопьями,
ветер ворвался в  землянку.  Кое-как Егор выбрался наружу и стал отгребать
снег от двери.
     Кругом ничего не было видно. Пурга завывала и свистела в лесу, словно
по воздуху с размаху секли цельными деревьями,  как прутьями.  Ветер дул с
верховьев.  Снег  вдруг  понесся  сплошной  лавиной,  словно  спустившаяся
снеговая туча помчалась по земле, заваливая сугробами всякий холмик, пенек
и  кустик на  релке.  Но через нескольк