Гольдка улыбнулась смущенно и счастливо.
     — Место подходящее.  Так что обижаться вам не  стоит,  Тут высоко,  а
земля черная.  Ее  в  высокую воду не  смывает.  Уж  эту додьгинскую релку
удачно выбрали, не как в иных местах... А то, бывает, приедут переселенцы,
а их на другой год топит водой.  Конечно,  барин,  куда бы ни привез,  все
равно орать бы  стал.  Его ведь какое дело?  Где приказано населить народ,
там и вали,  водворяй его,  а не слушает — ори на него, да и все. Казенное
дело такое — своего ума не надо! Только, однако, на этот раз подфартило же
вам!
     — Ну,  уважил ты нас,  Иван Карпыч,  то есть так уважил!..  И мы тебя
уважим,  дай срок! —  соловьем заливался охмелевший от  вина и  от радости
Федор.
     Его хитрые глаза заплыли,  а лицо сияло.  Отказ Бердышова от платы за
приселение и  рассказы его  о  том,  что на  Додьге пойдут хлеба,  придали
Барабанову духу.
     — Вот  теперь  и  я  вижу,   что  тут  жить  можно,  ей-ей! —  весело
приговаривал  он,  подсаживаясь поближе  к  хозяину  и  похлопывая  его  с
осторожностью краешком ладони по плечу и как бы напрашиваясь в друзья.
     Егора водка не веселила и  новостей,  кроме той,  что денег с него не
потребуется, он не услышал. Как-то уж само по себе это было понятно, что и
место тут высокое,  и  под пашни оно годится,  и все прочее.  Он был очень
доволен,  что Бердышов не  берет денег,  и  теперь думал,  что жаль —  так
затянули разговор и затеяли чуть не гулянку, за пьянством пропадает время,
годное для чистки леса.  «Покуда теплая погода, робить бы, — думал он, — а
не пиры пировать».  Но уйти было нельзя. Впрочем, и он угощался охотно и с
интересом присматривался к  Ивану и  его  жене.  Бердышов на  первых порах
выказал себя ладным мужиком,  но Егор как-то невольно был с ним настороже.
Он помнил рассказы казаков про нравы и  обычаи забайкальских деревень и на
Амуре.
     Федор сегодня не походил на самого себя, и перемена эта в нем, должно
быть,  была не от хмеля и не от удачи, а что он останется с деньгами. Было
в пьяной радости Федора что-то неприятное и поддельное.  Подвыпив,  он без
всякой нужды хитрил по пустякам,  делая вид, будто что-то знает особенное,
а перед Иваном всячески старался выказать себя ловкачом.  Похоже было,  он
угодничал потому, что Ивана побаивался в душе. Егор знал его натуру.
     Остальные переселенцы радовались, что дело так хорошо обернулось.
     Пришел старик гольд и принес свежего осетра.
     — Ну,  строганины,  что  ль,  отведаем? —  предложил Иван  мужикам. —
Едали,  что ль, строганину в Забайкалье? Приготовь-ка нам, Анюта, талу*, —
обратился он к жене.
     _______________
          * Т а л а — мелко строганная рыба, строганина.

     Гольдка  перепробовала лезвия  нескольких  охотничьих ножей,  выбрала
самый острый и  тут же  настрогала тонко и  нарубила мелко сырой осетрины,
нарезала дикого луку и каких-то кореньев,  все это смешала вместе и подала
на стол.
     — Ну,  а  теперь под  строганинку, —  предложил Иван,  снова  наливая
глиняные чашечки.
     Старика гольда он называл дядькой Савоськой и  пояснил,  что это брат
его тестя.  Впрочем,  и он и Анга называли его то Савоськой,  то Чумбокой,
как звали старика по-гольдски.
     На  голове старика торчали редкие седые клочья волос,  в  уши продеты
были серебряные кольца.  Кольца же украшали его маленькие пальцы.  Говорил
он по-русски довольно внятно,  даже острил. Подвыпив, он расстегнул рубаху
и с гордостью стал показывать свой нательный медный крестик.
     Пирушка у Бердышова продолжалась целый день.
     Под вечер небо прояснилось, и на Додьгу с попутным ветром на парусной
лодке  приплыл сам  Иванов тесть со  своей молодой женой и  сынишкой,  тот
самый старик Удога, о котором переселенцы много наслышались еще по дороге.
     По-русски его  звали Григорием Ивановичем.  Это  был  рослый и  худой
старик с  толстой седой косой,  с  седыми бровями и  с черными,  как угли,
глазами. Серебряные усы он подстригал коротко, как Иван.
     Выбравшись из  лодки,  он  с  нежностью поцеловал Ангу в  обе щеки и,
отведя ее в сторонку, потихоньку говорил что-то ласковое.
     Молодая жена Удоги — веселая, коренастая, широкоплечая гольдка — была
одной из  тех крепких женщин,  которые всякую работу делают не  хуже своих
мужей.  Восемнадцать верст  от  стойбища Бельго  до  Додьги она  выгребала
веслами  против  течения,   помогая  ветру.   В   гости   она   вырядилась
по-праздничному.  На  ней бледно-розовый шелковый халат,  расшитый редкими
синими  узорами,   в  которых,  если  пристально  вглядеться,  различались
очертания птиц,  животных и  цветов.  На  маленьких ногах  гольдка  носила
легкие  новенькие обутки,  сплошь  покрытые мелкой вышивкой.  Айога —  так
звали жену Удоги —  встретилась с  Ангой не как мачеха,  а  как задушевная
подруга.  Гольдки обнимались,  целовались и,  войдя  в  избу,  без  умолку
разговаривали.
     Маленький сынишка Айоги,  Охэ, послонявшись между взрослыми, сбегал к
лодке,  достал оттуда лучок со  стрелами и  побежал в  тайгу бить  птичек.
Вихрастые крестьянские ребята дичились,  глядя на  него  с  косо