котелку. —  Вот еще гуранята растут, —  кивнул он на внуков —
смуглого голубоглазого Ваську и белобрысого Петрована,  уплетавших горячую
рыбу.
     — Мы не гуранята, — с обидой возразил плосколицый Петрован, морща лоб
и  вскидывая на деда такие же,  как у  матери,  серые с  голубой поволокой
глаза.
     — Вот я тебе, постреленок!.. — пригрозил ему дед ложкой.
     После обеда,  кто мог спать в жару, забрался под пологи, растянутые в
тени.  Ребятишки,  разгоряченные едой  и  работой,  поскидали  одежонку  и
полезли в реку.  Вода на косах была теплая, и вскоре веселые крики и плеск
раздавались вдоль всего стана.
     Илюшка,  пользуясь тем,  что все взрослые улеглись, притащил из тайги
какую-то горбоклювую черную птицу, связанную по ногам травой. Он ее поймал
еще поутру и спрятал в дупло.
     — Вот она!  Дядя Тимоха которую приметил,  как подплывали,  на дереве
сидела... Я сыскал.
     Парень держал птицу за связанные крылья. Пугаясь, птица вздрагивала и
покачивалась на  них,  как на пружинах.  Она тупо озиралась на сбежавшихся
голышей и,  когда кто-нибудь к  ней  наклонялся,  выкатывала остекленевшие
зеленые глаза и злобно разжимала клюв.
     — Это хищная тварина, — проговорил Федюшка, — она птичек жрет.
     — Давай казнить ее, —  усмехнулся,  поежившись, как бы еще не решаясь
на жестокость, Санка Барабанов.
     Илюшка осторожно,  чтобы не  клюнула голое тело,  поднял и  кинул ее.
Птица запрыгала по берегу,  сначала медленно,  как бы еще не веря,  что ее
отпустили,  но  понемногу осмелела —  она запрыгала быстрей,  добралась до
реки,  осторожно вошла в  воду и,  погрузившись,  стала кое-как взмахивать
связанными крыльями.  Течение быстро понесло ее  прочь от стана.  Ворох ее
перьев и  пуха всплыл на поверхности реки,  словно на этом месте распороли
подушку.
     Ребята стали кидать камнями. Птица отплыла.
     — Ты,  Илья,  зачем над  птицей изголяешься? —  появилась вдруг между
талин Агафья. — Вот я скажу Пахому, он с тебя шкуру сдерет! Это ведь божья
тварь.
     — Это вредная птица, — возразил Илюшка, — она гнезда зорит.
     — Птенцов жрет...
     — И в пищу не годится, — подхватил Санка.
     — Почем ты знаешь, какая это птица? — с сердцем воскликнула Агафья.
     — Мы знаем! —  небрежно отозвался Санка,  выгибаясь и почесывая голые
лопатки, изъеденные комарами.
     — Пялишься еще,  бесстыжий.  Ведь это грех птиц так терзать, —  стала
было корить Агафья ребят,  но они, прикрывая срам кулаками, разбежались по
косе и кинулись в воду.
     Позже  из-под  пологов  вылезли отдохнувшие мужики.  Егор,  глядя  на
ребят,  тоже стал купаться.  Он плавал вразмашку далеко от берега и вдруг,
подняв руки, надолго исчез под водой.
     — Ну как, Амур глубокий? — спрашивал Федор.
     «Смотри-ка,   водяной-то!   Уж   и   под  воду-то  лезет! —   подумал
Барабанов. — Везде нос сует!»
     Дед точил инструменты на круглом камне.  Федор правил пилу. Бормотовы
двинулись всей семьей в  лес.  Вместе с  ними пошел Тимошка со своей тощей
женой Феклой и с ребятами. Вскоре ушли и Кузнецовы. Стан опустел.
     В  тайге  застучали топоры,  затрещали падающие  деревья,  под  обрыв
повалились вороха ветвей.
     Наталья,  бабка и Федюшка после обеда рубили толстые ползучие корни у
пенька лиственницы.  Егор,  подкопав пенек, заложил под него вагу. Рыжие и
толстые,  как  бревна,  корни не  уходили в  глубь почвы,  а  стелились по
неглубокому слою перегноя,  выдаваясь наружу,  и дерево стояло на них, как
елка на кресте.
     Корни  перепилили,   обрубили,  и  Кузнецовы  всей  семьей  принялись
раскачивать вагу.  Пенек  не  поддавался.  Егору пришлось подрубить мелкие
корни и подкопать его с другой стороны.
     — Экая духота! — разогнулась Наталья, вытирая потный лоб, облепленный
комарами.
     Рой  гнуса назойливо жужжал над  головой.  Влажный воздух был тяжел и
недвижим,  лес  молчал,  через  солнце тянулись облачка.  Деревья утихли в
истоме.  Руки  и  ноги  наливались тяжестью,  голова кружилась от  прели и
духоты, и думать в такую погоду ни о чем не хотелось.
     Кузнецовы  снова  налегли  на  вагу.  Пенек,  наконец,  отвалился,  и
переселенцы увидели черный перегной.  Слой  его  был  неглубок.  На  месте
поднятых становых корней кое-где проглядывала глина.
     — Вот  и  землица, —  склонился дед,  беря  щепоть перегноя в  темные
пальцы.


                              ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     День за  днем,  от восхода до заката,  переселенцы рубили и  выжигали
тайгу,  корчевали пни и копали землянки в высоком обрыве берега. Понемногу
край  релки очищался от  леса.  Из  обрубленных ветвей складывали огромные
костры,  пылавшие круглые сутки и отгонявшие дымом гнус. Эти костры пугали
по ночам гольдов в соседних стойбищах.
     Как-то  раз,  вечером,  Федюшка на  краю  вырубленного леса  встретил
сохатого. Горбатый и бородатый зверь выбежал из леса и