переселение,   есть  им  о  чем  порассказать...  Велик  путь  сибирский —
столбовая  дорога.   Пошагаешь  по   ней,   покуда  достигнешь  синих  гор
байкальских,  насмотришься людского горя,  наготы и  босоты,  и привольной
жизни  на  богатых заимках,  и  степных просторов,  и  диких темных лесов.
Попотчует тебя кто чем может:  кто —  тумаком по шее,  а  пьяный встречный
озорник  из   томских  ямщиков —   бичом,   богатый  чалдон —   сибирскими
пельменями,  подадут тебе под окном пшеничный калач и лепешки с черемухой.
Приласкают  и  посмеются  над  тобой,  натерпишься  ты  холоду  и  голоду,
поплачешь под березой над свежим могильным холмом, поваляешься на телеге в
разных болезнях,  припалит тебя сибирским морозцем, польет дождем, посушит
ветром.  Увидишь ты и каторгу, и волю, и горе, и радость, и простой народ,
и господ в кандалах,  этапных чиновников,  скупых казначеев. А более всего
наглядишься кривды,  и  много мимо тебя пройдет разных людей —  и плохих и
хороших.
     Под  Томском  у  кулаков-«гужеедов»* переселенцы покупали  знаменитых
сибирских коней.  Хороши томские лошади:  высоки,  могучи,  грудасты, идут
шагом,  а  телега  бежит.  Старых,  изъезженных,  избитых коняг  продавали
лошадникам.  На томских поехали живей.  Осенью на Енисее,  у перевозов, во
время  шуги  скопилось много  переселенцев.  Начались болезни —  народ мер
повально.  Приезжали доктора,  чиновники, полиция. Переселенцев остановили
на  зимовку.  Впоследствии енисейских старожилов за  то,  что  они помогли
переселенцам хоронить умерших, прозвали «гробовозами».
     _______________
          * Игра слов, от выражения «г у ж о м  е д у».

     За   Енисеем  стала  стеной  великая  тайга.   Как  вступили  в   нее
переселенцы, так уж во всю жизнь не видали ей конца, сколько бы ни ходили.
Велика эта тайга.  Зайди-ка  в  нее,  в  самую чащу,  сядь в  сырые мхи да
одумайся,  где ты,  и что за лес вокруг тебя,  и что ты такое против всего
этого. И такая тебя возьмет лихота, что и не рад станешь. Уж лучше ехать и
не думать. Такова-то сибирская матушка тайга.
     На  исходе второй зимы,  когда  уже  начались оттепели и  морской лед
трещал так  же  гулко,  как  гремит гром  в  июльскую грозу,  переселенцы,
перевалив по  льду  Байкал,  вступили в  забайкальские горы.  Грозно,  как
облака,  уходили они  вдаль  голубыми снежными «белками».  Новая  страна —
великая,  дикая,  неведомая —  стояла  перед  толпой  оборванных,  усталых
крестьян.
     Начались деревни староверческие,  улусы некрещеных и деревни крещеных
бурят,  казачьи заимки и богатые крестьянские села,  растянувшиеся в узкую
улицу на долгие версты по тесным и хмурым горным долинам.
     Снег  стаял,  зацвел бледно-розовый багульник,  в  тайге посвистывали
бурундуки.  Наступила забайкальская весна.  Но  переселенцам не радоваться
хотелось,  а  плакать  безудержно и  безутешно.  Больно  вспоминались свои
покинутые пашни и  родная весна,  совсем не похожая на здешнюю.  Тут дикие
камни,  обросшие  мхами  и  лишаями,  каменистые крутогоры  с  высочайшими
«ветродуйными» рогатыми  кедрачами,  холодный ветер  и  казавшиеся хитрыми
темнолицые люди.  А по долинам и по дорогам — пески и сосны. Повсюду стада
скота и баранов. Кое-где — пашни.
     Жизнь тут была какая-то чужая,  не похожая на сибирскую даже. Русские
люди   лицами   походили   более   на   азиатцев.   Суровые,   скрытные  и
неразговорчивые,  они жили в неприветливых домах.  Их избы сложены были из
толстейших бревен, тяжелые ставни запирались железными болтами. Обнесенные
высокими  бревенчатыми частоколами или  городьбой  из  жердей,  их  заимки
выглядели казенными укреплениями, а не крестьянскими домами.
     По-российски гостеприимные и разговорчивые ссыльнопоселенцы,  которых
на  родине  мужики  боялись бы,  как  бывших  каторжников,  тут  были  для
переселенцев самыми  желанными людьми.  Они  жили  вперемежку с  коренными
сибиряками,  и  называли  их  гуранами —  дикими  козлами.  Старожилы сами
называли себя так в насмешку над своей дикой жизнью.
     С русскими дружили и кумовались буряты. Этих скуластых, внешне как бы
безразличных ко  всему наездников,  вихрем носившихся по горным долинам на
своих низкорослых гнедых лошаденках, переселенцы встречали повсюду.
     Крещеных бурят русские называли «братскими».
     Отдельным племенем жили красивые,  рослые и  светловолосые староверы.
Здесь их называли «семейскими».
     У людей этих:  у казаков,  братских,  семейских и ссыльнопоселенцев —
были  разные обычаи и  свое  особенное хозяйство,  отличное от  соседей по
устройству и  по способам его ведения,  хотя и  много общего было у  всех.
Глядя на  них,  и  переселенцы обогащались опытом сибирской жизни.  Многое
присмотрели они по  дороге такого,  что впоследствии должно было,  как они
полагали, пригодиться на новоселье.
     В  конце мая партия прибыла в Читу.  Там уже скопилось к тому времени
большое количество переселенцев,  направлявшихся на Амур и на Уссури.  Это
были  крестьяне Орловской,  Тамбовской,  Пермской,  Вятской и  Воронежской
губерний.  Часть их шла на переселение по доброй воле,  часть — по жребию.
Были тут и  сектанты,  и  раскольники,  и разный другой люд,  почему-то не
ужившийся на  старых местах и  стремившийся забраться подальше в  тайгу  в
поисках плодородных земель и вольной жизни.
     Под  Читой,  на  Хитром  острове  раскинулось  огромное  плотбище.  С
верховьев Читинки и  Ингоды  каторжные читинской колонии сплавляли лес,  а
переселенцы, объединившись по две-три семьи,