«Не знай,  как понять:  видно,  что первый год тяжело будет, а дальше
проживем,  что ли... — неуверенно истолковала Наталья кукушкину ворожбу. —
Господи,  да так ли? —  вдруг со страхом подумала она, подымаясь и вытирая
лицо. —  Где жить-то станем?» —  Она оглядела темный лес и реку, несущуюся
из тумана.
     А кукушка все куковала.
     Мужики,  вооружившись топорами,  собирались к  палатке  барина.  Петр
Кузьмич Барсуков был  молодой сибиряк,  года  три  тому  назад  окончивший
университет в  столице и уже успевший там порядочно поотвыкнуть от родного
сурового края.  Недавно его  перевели из  Иркутска в  Николаевск на  устье
Амура, в распоряжение губернатора Приморской области.
     В это утро Барсуков испытывал такое чувство,  как будто его отпускали
из неволи. Наконец-то он водворит на место последнюю партию переселенцев и
сможет подняться в Хабаровку,  а оттуда отправиться в Николаевск. Скитания
по реке надоели ему.
     Несмотря на  привычку к  путешествиям по  тайге и  по  рекам,  тоска,
особенно за  последние дни,  давала себя  знать.  Это  была  та  странная,
внезапно  охватывающая  человека  тоска,  которой  подвержены  почти  все,
преимущественно молодые,  путешественники по тайге.  Он знал случаи, когда
точно в таком состоянии,  какое было сейчас у него, приезжие из российских
губерний,  военные и  чиновники,  спивались,  либо  теряли рассудок,  либо
кончали  жизнь  самоубийством.  Никакие красоты природы,  никакое изобилие
дичи,  до которой обычно Петр Кузьмич был большой охотник,  не могли более
развлечь  его.  Пока  шли  дожди,  он  еще  кое-как  терпел  эту  тоску  и
одиночество,  но когда началась жара,  от которой сгорала кожа, трескались
губы и,  казалось,  таял мозг,  терпения его не  стало.  На  ум то и  дело
приходила семья  и  все  домашнее.  Он  побуждал себя  изучать неведомую и
интересную жизнь на  Амуре,  расспрашивал бывалых казаков,  постреливал из
ружья,  рисовал в  альбом и  писал дневник,  но  делал это все единственно
потому,  что знал —  так надо делать, чтобы окончательно не раскиснуть. Но
ему очевидно было,  что наездился он в это лето досыта и пора возвращаться
в Николаевск.
     Однако прежде чем плыть домой,  он  должен был побывать в  Хабаровке,
чтобы   встретиться   с   другими   чиновниками  и   выполнить   кой-какие
формальности.  Только по окончании всех этих дел он мог плыть пароходом на
устье.
     Одна  мысль  долбила его  мозг:  поскорей водворить переселенцев —  и
домой.  «Но как подумаешь, — размышлял он, — сколько еще придется отмахать
вверх  на  шестах,  а  потом  снова  вниз,  то  жутко становится.  Да  еще
неизвестно, когда будут в Хабаровке пароходы».
     Ночь  Барсуков спал плохо.  Детишки,  которых он  этой весной перевез
вместе с женой из Иркутска,  не выходили у него из головы.  С думами о них
поднялся он,  как только чуть забрезжил рассвет,  и,  едва глянуло солнце,
велел казаку идти на стан, будить переселенцев и созывать их к палатке.
     — С добрым утром, мужики! — встретил их чиновник.
     — Благодарствуем,  батюшка! И тебе веселый денек! — кланялись мужики,
ломая шапки и обнажая длинноволосые головы.
     Барсуков предложил подняться на высокий лесистый бугор, видневшийся в
версте от стана, и осмотреть местность. Река, широкая напротив отмели, где
стояли плоты,  резко,  крутым клином сужалась к бугру,  который выступал в
воду мысом. Бугор был высок, с него, верно, хорошо видны окрестности.
     — Что ж, пройтись можно, — согласились мужики.
     Толпа,  давя ракушки,  бодро двинулась по отмелям,  следом за Кешкой,
взявшимся  проводничать,  обходила  заливчики,  которые  то  сужались,  то
расширялись, образуя чередующиеся песчаные косы.
     — Вот где рыбачить-то, красота! — проговорил Кешка, перебредая заливы
в своих высоких ичигах. — На косах-то неводить без задева.
     Недалеко от бугра, там, где за тальниками торчали кочки и буйно росла
осока,  открылся распадок между релкой и  бугром.  Пологие склоны его были
порублены. Меж пеньков виднелась бревенчатая, крытая корой избенка. За ней
торчал крытый жердями и берестой свайный амбарчик. Поодаль густо, сплошной
чащей, росли березы и лиственницы.
     — Иваново  зимовье, —   сказал  Петрован. —   Зайдем,  что  ль,  ваше
благородие?
     — Пожалуй, зайдем, — согласился Петр Кузьмич.
     — Айда, мужики! — повеселел Федор. — Поглядим, как тут люди живут.
     Петрован открыл ставень, отвалил кол, и толпа полезла в дверь. В избе
было сыро и  темно.  В  единственное оконце Бердышов вместо стекла вставил
пузырь в  крепком решетнике,  чтобы зверь не залез в  избу,  когда ставень
открыт.  Обширная  небеленая  печь  занимала  добрую  половину  избы.  Под
потолком налажены были полати.  У стены тянулись нары,  устланные шкурами.
По  стенам  висела одежда и  кожаная обувь,  на  полках виднелась туземная
расписная утварь из бересты и луба.  Со стропил свешивались связки сушеной
рыбы и звериные шкуры.
     Мужики молча оглядывали жилье.
     — Оставляет добычу, не боится, — заметил Барабанов.
     — Кто в  тайге тронет! —  отозвался Иннокентий. —  Но  соболей-то  не
оставит, хорошую шкуру, конечно, прячет.
     — А где прячет-то? — с живостью спросил Федор.