ти. Переселенцы, волнуясь, но сосредоточенно и
молча осматривали место, выдавая свои чувства лишь нетерпеливыми толчками.
Было тихо. Только шесты лязгали об дно, вороша звонкую гальку.
     Над  прибрежным лесом  на  вершине сухой  ели  хрипло  ворковал дикий
голубь.
     — Тимошка, —  вдруг воскликнул Петрован, нарушая всеобщее молчание, —
это, однако, с тобой здешние птицы здороваются! Давай, мол, знакомиться.
     Силин задрал голову, но не нашел нужным возразить казаку.
     Дикий голубь вспорхнул и  улетел.  Над лесом парил коршун.  Последние
лучи солнца облили его оперение алым светом. Сгорбатившись и вытянув лапы,
он повис в  воздухе подле вершины той же ели,  с которой только что улетел
голубь, и мягко опустился на бескорый розовый сук, складывая крылья.
     — Гляди, коршуны-то... И тут есть, — молвил Тимоха.
     Все  невольно  посмотрели  вверх.  Взрослые  как  бы  безразлично,  а
мальчишки со злом.
     — Гляди, ребята! Курят утащат, — сказал им дед.
     Куры у переселенцев были с собой на плотах в решетчатых ящиках.
     На носу лодки барин что-то говорил, обращаясь к казакам и указывая на
берег.
     — Привалива-ай!.. — раскатилась по реке команда Петрована.
     Дружно опустились шесты.  В  последний раз  зазвенела по  дну галька,
плоты зашуршали о  песок.  Гнус слетался к каравану.  Знакомый зеленоватый
туман загустел над бережком.
     — Ну,  в добрый час, господи благослови, — пробормотал Егор и с колом
под мышкой перешагнул с плота на мокрую косу.
     От  его  босых  ступней на  песке  оставались пальчатые следы.  Вода,
пузырясь,  сочилась в них.  Под обрывом Егор стал вбивать в землю кол. Тем
временем  Кешка,  сойдя  с  парома,  разглядел неподалеку свежие  медвежьи
следы.  Мужики столпились и стали их рассматривать,  как будто это для них
было  сейчас  важным делом.  Оттиски звериных лап  смахивали на  отпечатки
человеческих ног.
     — Ступня,  пальцы,  адали Егор прошел, —  пошутил Кешка. — Недавно же
тут  зверь был.  Еще воды до  краев в  след не  натекло.  Косолапый где-то
неподалеку гуляет,  однако,  в  малинниках лакомится или  до  своей  ягоды
добрался, —   певуче  и  любовно  говорил  Кешка  про  медведя,   как  про
закадычного друга. —  Со  сладкого-то  ему пить захотелось,  он  к  реке и
выходил.
     — Слышь,  Иннокентий,  ты  уж сруководствуй,  пособи сыскать здешнего
человека — Бердышова-то, — озабоченно проговорил помрачневший Федор.
     — Иван-то Карпыч был бы дома,  он бы уж обязательно вышел на берег, —
ответил казак,  разгибаясь. — Да и мишка бы тут не ходил. Ну, да уж ладно,
я схожу разузнаю. Барин до него тоже шибко антерес имеет.
     Казак сходил на плот, взял ружье и пошел по отмелям под обрывом.
     — Ну что,  Кондратьич,  приехали, —  обратился Барабанов к  Егору,  и
голос его осекся.
     Кузнецов глянул на  Федора:  глаза  того  жалко  сузились,  словно он
собирался заплакать.
     Егору тоже было не по себе. «Пристали к пескам, а наверх не взойти, —
подумал он. — Тайга да комары».
     — Полезем наверх, поглядим, — хмурясь, оказал он Федору.
     — Что и делать-то? —  растерянно отозвался тот. —  Видать, нам больше
ничего не остается.
     Он усмехнулся горько и зло, глядя куда-то как бы сквозь Егора.
     — Пойдем, брат, — для ободрения Кузнецов ткнул его кулаком под бок. —
Лесину хоть срубим, а то пристали, где дров нету.
     Действительно,  плавникового леса поблизости было мало. Весь наносник
остался выше. На ночь следовало запастись дровами.
     Егор  и  Федор  обулись  в  кожаные бродни* и,  цепляясь за  корни  и
кустарники,  полезли вверх по глинистому рыхлому обрыву и  с треском стали
продираться по тайге. Следом за ними взобрались остальные мужики и парни.
     _______________
          * Б р о д н и — высокая кожаная обувь  с  мягкой  подошвой,  без
     каблука.

     На реке с заходом солнца посвежело,  но в чаще стояла влажная духота,
пропитанная лесной прелью.  Было сумрачно.  Под мхами хлюпала вода. Осины,
лиственницы и  березы росли близко друг  к  другу.  Старая ель,  обхвата в
четыре толщиной,  сверху обломленная и  расщепленная,  словно с нее тесали
лучину,  внизу, у толстых обнаженных корней, зияла черными дуплами. Пенек,
гнилой и желтый,  изъеденный муравьями,  был разворочен медведем. Какая-то
большая птица  испуганно и  молча  шарахнулась с  ветвей и,  шумно  хлопая
крыльями,  улетела в  лес,  задевая за  густую листву.  Из  буйной поросли
папоротников и колючих кустарников вздымались корни буревала с налипшим на
них слоем мочковатого перегноя.  Роилась мошка, вздымалась из раздвигаемых
трав.
     Егор  полез  через  валежины и,  вынув из-за  пояса топор,  подошел к
тонкой сухостойной елке —  прямой и бескорой, как столб. Он обтоптал траву
вокруг и стал рубить дерево. К нему, прыгая через буревал, подбежал Илюшка
Бормотов,  Пахомов  сынишка.  Это  был  неутомимый,  бойкий  парень,  чуть
постарше Федюшки Кузнецова. Он мог день-деньской ворочать греби, толкаться
шестом,  а  вечером на стану его доставало затевать борьбу,  плават