и этих шаманов и у бурят и у тунгусов, — заметил
Тимошка,  у  которого подступало желание высказать все,  что он сам знал о
шаманстве. —  Там более грешат этим старики.  Верно,  слыхал я, что где-то
была и старуха шаманка, но не девка же.
     — Шаманство это как на кого нападет.  Кто попался на это дело,  тот и
шаман, —  туманно объяснял Кешка. —  Хоть девка,  хоть парень — все равно.
Ведь это редкость,  кто шаманить-то  может по-настоящему, —  со строгостью
вымолвил он,  и  заметно  было,  что  Кешка  сам  с  уважением относится к
шаманству. —  Ну,  а она,  эта Анга,  так ее гольды зовут,  была первейшей
шаманкой,  хоть молодая и бойкая,  а, сказывают, как зальется, замолится —
гольдам-то уж любо, загляденье... Иван теперь на русский лад Анной стал ее
называть.
     Ну,  была она шаманкой — девка молодая, мужа нет, жениха нет, гольдов
этих  она  чего-то  не  принимала.  Сама была роду отличного от  остальных
гольдей.  Отец  ее  в  первые  годы,  как  отыскали  Амур,  помогал  плоты
проводить,  плавал на солдатских баржах, бывал в Николаевске, там научился
говорить по-нашему. Он раньше чисто толмачил — не знаю, может, теперь стал
забывать, —  с ними это бывает,  с гольдами:  выучится по-нашему, а старик
станет,  все позабудет,  так,  мало-мало толмачит,  с перескоком.  Его сам
Муравьев знал.  Дед у нее тоже,  сказывают, был знаменитый промеж гольдов,
он  и  шаманство знал и  удалец был.  Его потом убили:  деревня на деревню
гольды между собой дрались и застрелили его. Это давным-давно было.
     Ну вот,  значит, встретил Иван ее и встретил. Она, паря, шибко хороша
собой была, да и сейчас еще на нее заглядишься... Иван познакомился с ней.
Отец  да  она  жили  вдвоем,   приняли  его,   угощали.   Они,  гольды-то,
хлебосольные:  как  к  ним  заедешь,  так  они  уж  и  не  знают,  чем  бы
попотчевать.  Иван,  паря,  не  будь  плох,  давай было  с  ней  баловать,
известное дело — мужик и мужик. Беда! — усмехнулся Кешка. — Молодой, кровь
играет...  Ну, она себя соблюдала, никак ему не давалась. Она гордая была,
ее там все слушали,  все равно как мы попа...  Ничего у  него не вышло,  и
поплыл он своей дорогой.  Ну,  проводила она его и пригорюнилась. Запал он
ей в голову.  Плачет, шаманство свое забывает, бубен этот в руки не берет.
А у Ивана-то,  не сказывал я, —  вспомнил Кешка, —  осталась зазноба дома.
Ведь вот какая лихота:  у него зазноба, а он баловать вздумал... Сам-то он
родом с Шилки, из мужиков, от нас неподалеку, где мы раньше до переселения
жили,  там их деревня.  Сватался он к Токмакову. Шибко это торгован у нас,
по  деревням,  по Аргуни и  Шилке славился.  Дочка у  него было Анюша,  не
девка —  облепиха! Парнем-то Иван все ухлестывал за ней. А послал сватать,
старик ему и сказывает:  мол, так и так — отваливай... Иван-то после того,
конечно, на Амур ушел, чтобы разбогатеть. «То ли, — говорит, — живу мне не
бывать,  то ли вернусь с деньгами и склоню старика».  Свиделся он тайком с
Анюшей перед  отъездом,  попрощался с  ней  и  с  первыми купцами уплыл  в
Николаевск. Своего товару прихватил, мелочь разную.
     Ну,  плывет, плывет... Где его хозяин пошлет на расторжку с гольдами,
он и себе мехов наменяет.  Он и в Бельго попал случайно. Купец посылал его
куда-то на лодке,  а начался шторм,  сумрак опустился,  была высокая вода,
его и  потащило,  да и  вынесло на бельговскую косу.  Утром он огляделся —
гольды  к  нему  приступают...   Вот  теперь  я  правильно  рассказываю, —
оговорился  Кешка, —   а  то  бы  непонятно  было,  чуть  не  пропустил  я
главного-то.  Гольды позвали его к себе,  ну, тамока он и Анну встретил, и
все так и  пошло.  Ну вот.  Ничего у  него с  ней не вышло,  а как приплыл
баркас,  Иван ушел на  этом баркасе вниз по реке.  Так дальше ехал,  опять
торговал,  помаленьку  набирал  меха.  В  Николаевск  привез  целый  мешок
соболей,   сбыл  по  сходной  цене —   он  тогда  с  американцами  выгодно
сторговался, — набрал себе товару и сам, от купца отдельно, пошел по осени
обратно.  Как встал Амур, купил он себе нарту и пошел нартой на собаках. И
вышла ему удача:  по дороге опять наменял у гиляков меха. Ну, паря, все бы
ничего,  да за Горюном напали на него беглые солдаты —  тогда их тут много
из Николаевска удуло, —  напали они на него и маленько не убили.  Конечно,
все меха отняли...
     Замерзал он  израненный.  Наехали на  него гольды,  отвезли к  себе в
Бельго. Там его шаманка признала, взяла к себе. Они с отцом ходили за ним,
лечили его своим средством.  Ну  вот,  оздоровел он и  грустит,  взяла его
тоска.  Амурская тоска —  это такая зараза,  беда.  Как возьмет — ни о чем
думать не станешь, полезет тебе всякая блажь в башку, ну, морок, он и есть
морок.  Нищий он,  нагой,  Иван-то, куда пойдет? Дожил до весны у гольдов.
Лед прошел — плывут забайкальские земляки. Вышел он на берег. «Ну, Иван, —
сказывают, —   Анюша  долго  жить  приказала.   Ждала  тебя,   ждала —  не
дождалась».  Анюша-то ушла из дому темной ночью на Шилку — да и в прорубь.
Не захотела богатого казака... Сказывают, как Ванча наш услыхал это, так и
заплакал.  Шаманка-то его жалеет, гладит по лицу, а у него по скулам текут
слезыньки.
     Эх,  Амур,  Амур!  Сколько  через  него  беды!.. —  вздохнул Кешка. —
Иван-то и остался у гольдов,  стал жить с шаманкой,  как с женой, она свое
шаманство кинула.  Стали они зверя вместе промышлять.  Жил он,  как гольд,
своих русских сторонился.  Потом архирей приезжал, окрестил Ангу, велел им
кочевать на  Додьгу.  Говорил Бердышову:  «Отделяйся,  живи сам  по  себе,
заводи скот, хозяйство, а то огольдячишься. А мы тебе еще русских крестьян
привезем,   церковь  на  Додьге  построим».