сь испытывать равнодушие и пренебрежение со стороны окружающих. Он сам 
вспоминал после в письме к князю Курбскому, как его с младшим братом Юрием в 
детстве стесняли во всем».
   А вот как описывал свое детство сам Иван в письме к Андрею Курбскому: 
«Остались мы с почившим в бозе братом Георгием круглыми сиротами – никто нам не 
помогал; оставалась нам надежда только на Бога, и на Пречистую Богородицу, и на 
всех святых молитвы, и на благословение родителей наших. Было мне в это время 
восемь лет; и так подданные наши достигли осуществления своих желаний – 
получили царство без правителя, об нас же, государях своих, никакой заботы 
сердечной не проявили, сами же ринулись к богатству и славе и перессорились при 
этом друг с другом. И чего только они не натворили! Сколько бояр наших, и 
доброжелателей нашего отца, и воевод перебили! Дворы, и села, и имущества наших 
дядей взяли себе и водворились в них. И сокровища матери перенесли в Большую 
казну, при этом неистово пиная ногами и тыча в них палками, а остальное 
разделили.
   Тем временем князья Василий и Иван Шуйские самовольно навязались мне в 
опекуны и таким образом воцарились; тех же, кто более всех изменял отцу нашему 
и матери нашей, выпустили из заточения и приблизили к себе. А князь Василий 
Шуйский поселился на дворе нашего дяди, князя Андрея Старицкого, и на этом 
дворе его люди, собравшись, подобно иудейскому сонмищу, схватили Федора 
Мишурина, ближнего дьяка при отце нашем и при нас, и, опозорив его, убили; и 
князя Ивана Федоровича Вельского и многих других заточили в разные места; и на 
церковь руку подняли: свергнув с престола митрополита Даниила, послали его в 
заточение; и так осуществили все свои замыслы и сами стали царствовать. Нас же 
с единородным братом моим, в бозе почившим Георгием, начали воспитывать как 
чужеземцев или последних бедняков.
   Тогда натерпелись мы лишений и в одежде и в пище. Ни в чем нам воли не было, 
но все делали не по своей воле и не так, как обычно поступают дети. Припомню 
одно: бывало, мы играем в детские игры, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит 
на лавке, опершись локтем о постель нашего отца и положив ногу на стул, а на 
нас и не взглянет – ни как родитель, ни как опекун, и уж совсем ни как раб на 
господ.
   Кто же может перенести такую гордыню? Как исчислить подобные бессчетные 
страдания, перенесенные мною в юности? Сколько раз мне и поесть не давали 
вовремя. Что же сказать о доставшейся мне родительской казне? Все расхитили 
коварным образом: говорили, будто детям боярским на жалованье, а взяли себе, а 
их жаловали не за дело, назначали не по достоинству; а бесчисленную казну деда 
нашего и отца нашего забрали себе и на деньги те наковали для себя золотые и 
серебряные сосуды и начертали на них имена своих родителей, будто это их 
наследственное достояние…»
   Ключевский, прочитавший это письмо, замечал: «Горечь, с какою Иван вспоминал 
об этом 25 лет спустя, дает почувствовать, как часто и сильно его сердили в 
детстве. Но в обстановке, в какой шло его детство, он не всегда мог тотчас и 
прямо обнаружить чувство досады или злости, сорвать сердце. Эта необходимость 
сдерживаться, дуться в рукав, глотать слезы питала в нем раздражительность и 
затаенное, молчаливое озлобление против людей, злость со стиснутыми зубами. К 
тому же он был испуган в детстве. В 1542 г., когда правила партия князей 
Вельских, сторонники князя И. Шуйского ночью врасплох напали на стоявшего за их 
противников митрополита Иоасафа. Владыка скрылся во дворце великого князя. 
Мятежники разбили окна у митрополита, бросились за ним во дворец и на рассвете 
вломились с шумом в спальню маленького государя, разбудили и напугали его.
   Безобразные сцены боярского своеволия и насилия, среди которых рос Иван, 
были первыми политическими его впечатлениями. Они превратили его робость в 
нервную пугливость, из которой с летами развилась наклонность преувеличивать 
опасность, образовалось то, что называется страхом с великими глазами. Вечно 
тревожный и подозрительный, Иван рано привык думать, что окружен только врагами,
 и воспитал в себе печальную наклонность высматривать, как плетется вокруг него 
бесконечная сеть козней, которою, чудилось ему, стараются опутать его со всех 
сторон. Это заставило его постоянно держаться настороже; мысль, что вот-вот 
из-за угла на него бросится недруг, стала привычным ежеминутным его ожиданием. 
Всего сильнее в нем работал инстинкт самосохранения. Все усилия его бойкого ума 
были обращены на разработку этого грубого чувства».
   Братья Шуйские, оказавшись у власти, вместе со своими верными им 
родственниками и сторонниками, стали пользоваться ею бесконтрольно и 
безжалостно, отправляя своих противников на виселицу и на плаху.
   Конец их произволу пришел совершенно неожиданно: 16 сентября 1543 года 
тринадцатилетний Иван поехал по подмосковным монастырям и в конце декабря 
вернулся в столицу. За время этого продолжительного путешествия сопровождавшие 
его бояре и слуги рассказали великому князю, какие бесчинства и произвол чинят 
Шуйские, и Иван, возвратившись в Москву, велел своим псарям схватить Андрея 
Шуйского и обезглавить, что и было ими сделано прямо в Кремле без всякого 
промедления. Тут, по замечанию летописца, «начали бояре от государя страх имети 
и послушание».
   И страх этот с самого начала был настолько велик, что обезглавленное нагое 
тело Андрея Шуйского два часа валялось на земле у Курятных ворот, и никто не 
смел подобрать его.
   Так закончилось детство будущего великого тирана и наступила юность, которая 
ничуть не противоречила его детству: точнее, юность еще более сильно выявила в 
характере Ивана жестокость, необузданность всех омерзительных страстей и все 
иные дурные свойства его характера.

   Юность Ивана IV
   С этого времени начинается бесконечная череда казней, закончившаяся лишь 
через сорок лет, когда гла