н не выдал царевны, никто не сказал, что от нее были письма.

   Стрельцы и царевна Софья
   Разгромив сторонников Софьи в 1689 году, Петр приказал заключить ее в 
Новодевичий монастырь, но царевна была оставлена в прежнем своем состоянии: ее 
не постригли в монахини, содержали в полном довольствии и к ней часто приезжали 
сестры и другие родственники и родственницы. От них она узнавала обо всем, что 
интересовало ее.
   Софья узнала о Великом посольстве, о его маршруте, о том, что брат ее 
неспешно проехал через Курляндию, Лифляндию, Бранденбург и Голландию, заехал он 
на три месяца в Лондон и оттуда послал письмо своим родственникам – дяде Льву 
Кирилловичу Нарышкину и двоюродному брату Тихону Никитичу Стрешневу, приказав в 
том письме склонить Евдокию к добровольному принятию монашества. Однако ни 
Нарышкин, ни Стрешнев в этом не преуспели. Вопрос этот был решен лишь после 
того, как Петр вернулся в Москву. Но обо всем этом Софья узнала гораздо позже.
   А в то время, когда Петра в Москве не было, до Софьи дошел слух, что 16 июня 
1697 года на берегу Двины посланные в поход стрельцы князя Трубецкого устроили 
круг и тут один из них, ходивший в Москву ходоком, – Маслов, взобрался на 
телегу и стал читать письмо от Софьи, которым она призывала стрельцов прийти к 
Москве, встать под Новодевичьим монастырем и призвать ее на царство.
   Стрельцы двинулись к Москве, но, встреченные бывшими «потешными» и «полками 
иноземного строя», которыми командовал шотландец на русской службе, старый 
генерал Патрик Гордон, были разбиты наголову. Мятеж, поддержанный московскими 
стрельцами, был подавлен менее чем через две недели после того, как начался, и 
пятьдесят семь главных «заводчиков» были немедленно казнены, а четыре тысячи 
рядовых участников сослали.
   Вы, уважаемые читатели, уже знаете, что ни один стрелец не выдал того, что 
«прелестное» письмо Софьи читал ходок Маслов, что выяснено было позднее, когда 
по делу о бунте был учинен новый розыск.

   Возвращение Петра в Москву
   Когда Петр получил известие о новом стрелецком бунте, в нем опять воскресло 
все долго затаенное негодование на своих коренных врагов из дома Милославских и 
их орудия – стрельцов. Он решился сам ехать в Москву, примерною жестокостью 
положить конец всем козням своих врагов и разом устранить всякое с их стороны 
противодействие; он в волнении стрельцов видел только неудовольствие русских на 
его сближение с иностранцами и их нежелание принять образованность западных 
европейских народов, поэтому он думал жестоким примером над стрельцами испугать 
всех приверженцев старины. В ответ на письмо Ромодановского, оставленного 
правителем Москвы, он отвечал темною угрозою: «Ваша милость пишет, что семя, 
брошенное Милославскими, растет; прошу вас быть твердым; строгостью можно 
загасить разгорающийся огонь. Мне очень жаль отказаться от необходимой поездки 
в Венецию, но по случаю смут мы будем к вам так, как вы совсем не ожидаете».
   26 августа в Москве разнеслось известие, что царь приехал, побывал кое-где, 
но, не заходя во дворец, чтобы повидаться с царицею, провел вечер у Лефорта и 
ночевать отправился в Преображенское, где решился прибегнуть к кровавым мерам, 
чтобы запугать своих противников.
   Петр видел недостатки своего народа; сравнив его с западными образованными 
государствами, он поневоле ужаснулся той низкой степени развития, на которой 
стояла Россия; за что он ни брался, все было в России или очень дурно, или не 
было и начато; в русских все поражало дикою необразованностью, начиная с одежды 
и бороды, до языка; русские всем отличались от Западной Европы. Петру, по своей 
горячей, нетерпеливой природе, хотелось бы переменить все разом; хотелось бы, 
чтобы весь народ мгновенно сознал пользу образования и, подобно ему самому, 
всеми силами стремился к учению и к тому, чтобы у иностранцев перенимать все 
особенности их жизни. Всякое противоречие раздражало его; особенно озлобили его 
челобитные стрельцов, в которых стрельцы клеветали на немцев, на Лефорта, на 
самого царя и под видом покорности укоряли его в потворстве немецким обычаям – 
бритье бороды и курение табаку. Всю ночь Петр читал челобитные и восклицал с 
негодованием:
   – Я сам немец! Я брею бороду! Постой же, я вам дам ваши бороды!
   27 августа в Преображенском собрались, по обыкновению, множество бояр и 
всякого звания люди. Петр очень ласково разговаривал то с тем, то с другим, но 
невзначай брал за бороду и со словами: «Видишь, я без бороды, и тебе неприлично 
являться таким косматым» – обрезывал бороду; начал он с боярина Шеина и с 
Ромодановского, не тронул только бород самых старых и всеми уважаемых бояр – 
Тихона Никитича Стрешнева и князя Михаила Алегуковича Черкаского; они одни 
остались с бородами. Многие бояре горько горевали о потере бород, другие 
догадались, чего царь хочет, и в день Нового года на пиршество к Шеину явились 
обритые, но остались и бородатые; но тут уже не сам царь остригал им бороды, а 
царский шут хватал то того, то другого за бороду и ножницами остригал ее при 
громком хохоте пирующих, которые утешались чужим несчастием в своем собственном 
горе.
   Одно нововведение шло за другим: через три дня у Лефорта был вечер с музыкой 
и танцами; гостей набралось к нему многое множество. Жители Немецкой слободы на 
вечер явились с женами и дочерьми; до пятисот человек набралось на этот бал, и 
между ними не видно было ни одного с бородою: бояре, царедворцы, люди, 
приближенные к царю или желавшие угодить ему, походили на иностранцев, 
переряженных в русские кафтаны. Царь со всеми видался, везде бывал, не видался 
только с царицею Евдокией Федоро