ю, я бы с радостью 
сравнил их с древними защитниками благочестия. Это показывает, что хотя латины 
и во многом соблазнились, но не до конца еще отпали от веры, надежды и любви…“
   Иероним Савонарола как обличитель людских неправд остался на всю жизнь 
идеалом Максима: он везде готов был подражать ему, везде хотел говорить правду 
сильным, разоблачать лицемерие, поражать ханжество, заступаться за угнетенных и 
обиженных. С таким настроением духа прибыл он в Москву.
   Василий принял Максима и его товарищей очень радушно, и ничто, по-видимому, 
не могло лишить пришельцев надежды возвратиться в отечество, когда они исполнят 
свое поручение. Говорят, что Максим, увидавши великокняжескую библиотеку, 
удивился изобилию в ней рукописей и сказал, что такого богатства нет ни в 
Греции, ни в Италии, где латинский фанатизм истребил многие творения греческих 
богословов. Быть может, в этих словах было несколько преувеличения по 
свойственной грекам изысканной вежливости.
   Максим приступил к делу перевода Толковой Псалтыри; так как он по-русски еще 
не знал, то ему дали в помощники двух образованных русских людей: один был 
толмач Димитрий Герасимов, другой Власий, исправлявший прежде того 
дипломатические поручения. Оба знали по-латыни, и Максим переводил им с 
греческого на латинский, а они писали по-славянски. Для письма приставлены были 
к ним иноки Сергиевой лавры: Силуан и Михаил Медоварцев. Через полтора года 
Максим окончил свой труд; кроме того, перевел несколько толкований на Деяния 
Апостольские и представил свою работу великому князю с посланием, в котором 
излагал свой взгляд и правила, которыми руководствовался. Затем он просил 
отпустить его на Афон вместе со своими спутниками. Василий Иванович отпустил 
спутников, пославши с ними и богатую милостыню на Афон, но Максима удержал для 
новых ученых трудов.
   С этих пор судьба Максима, против его воли, стала принадлежать русскому миру.
 Он продолжал заниматься переводами разных сочинений и составлял объяснения 
разных недоразумений, относившихся к смыслу священных книг и богослужебных 
обрядов. Научившись достаточно по-русски, он принялся за исправление разных 
неправильностей, замеченных им в богослужебных книгах. Здесь мы видим зародыш 
того громадного явления, взволновавшего русскую жизнь уже в XVII в., которое 
называется расколом.
   Выучившись русскому языку, он начал подражать своему старому идеалу, 
Савонароле, и разразился обилием обличений всякого рода, касавшихся и 
духовенства, и нравов, и верований, и обычаев, и, наконец, злоупотреблений 
власти в Русской земле. Превратившись поневоле из грека в русского, Максим 
оставил по себе множество отдельных рассуждений и посланий, которые за 
небольшим исключением носят полемический и обличительный характер.
   Максим вместо снисхождения к еретикам советует святителям предавать еретиков 
внешней (т. е. мирской) власти на казнь, чтобы соблюсти Русскую землю от 
„бешеных псов“. Максим писал также против астрологии, которая стала понемногу 
заходить в Русь и совращать умы даже грамотеев, что на основании 
астрологических вычислений в Европе образовалось предсказание, что будет новый 
всемирный потоп. Это ожидание заходило и в тогдашнюю Русь. Максим опровергал 
его, как основанное на суеверной астрологии.
   Он порицал веру в сновидения, а также в существование добрых и злых дней и 
часов, веру, истекавшую из астрологии, нападал на разные суеверные приметы. В 
особенности вооружался он против ворожбы, допускаемой по случаю судебного 
поединка (поля), причем осуждал сам этот обычай.
   Максим изображает идеал доброго правителя, указывая на разные примеры 
Священного Писания, но вместе с тем порицает и пороки, свойственные государям: 
властолюбие, славолюбие, сребролюбие, и делает, между прочим, намек на тех, 
которые, узнавши, что кто-нибудь из подданных подсмеивается над ними или 
порицает их поступки, неистовствуют хуже всякого дикого зверя и хотят тем, 
которые их злословили, отмстить. Порок этот, как известно, был за Василием.
   Максим должен был раздражить против себя как великого князя, так и многих 
московских начальных людей, духовных и светских, той ролью обличителя, которую 
он взял на себя из подражания Савонароле.
   В феврале 1525 г. Максим Грек был притянут к следственному делу 
политического характера. Его обвиняли в сношениях с опальными людьми: Иваном 
Беклемишевым-Берсенем и Федором Жареным. Первый был прежде любимцем великого 
князя и навлек на себя гнев его тем, что советовал ему не воевать, а жить в 
мире с соседями. Такое миролюбивое направление было совершенно в духе Максима, 
который и в своем послании государю советовал не внимать речам тех, которые 
будут подстрекать его на войну, а хранить мир со всеми. Видно, что Берсеня с 
Максимом соединяла одинаковость убеждений. Максимов келейник показал, что к 
Максиму ходили многие лица, толковали с ним об исправлении книг, но беседовали 
с ним при всех; а когда приходил Берсень, то Максим высылал всех вон и долго 
сидел с Берсенем один на один.
   Максим на допросе выказал меньшую твердость, чем можно было ожидать по его 
писаниям; он сообщил о всем, что говорил с ним Берсень, как порицал влияние 
матери великого князя, Софьи, как скорбел о том, что великий князь отнял у него 
двор в городе, как упрекал великого князя за то, что ведет со всеми войну и 
держит землю в нестроении. Максим этими сообщениями повредил Берсеню: последний 
сначала запирался, потом во всем сознался. Берсеня и дьяка Жареного казнили, а 
Максима снова притянули к следствию по другим делам: его обвиняли в сношении с 
турецким послом. Его уличали в том, что он называл великого князя Василия 
гонителем и мучителем.
   Кроме того, великий князь предал его суду духовного собора под 
председательством митрополита Даниила и на этом соборе присутствовал сам. 
Максима обвиняли в порче богослужебных книг и выводили из слов, отысканных в 
его переводе, еретические мнения. Максим не признал себя виновным, но был 
сослан в Иосифов Волоколамский монастырь. Его содерж