поскакал в польский лагерь, был схвачен 
русскими, закован в цепи и отправлен в Москву. Десять лет мятежный князь провел 
в тюрьме. Когда его племянница стала русской великой княгиней, у Глинского 
появилась надежда, что его освободят. И его упование вскоре сбылось.
   В самом конце апреля 1526 года в Москву прибыли цесарский посол барон 
Сигизмунд Герберштейн и папский посланник Леонгард Нугарола. Официально они 
должны были предложить Василию III вступить в европейскую антитурецкую лигу, но,
 кроме того, имели от императора Максимилиана Габсбурга еще одно поручение – 
попросить Великого князя Московского отпустить на волю Глинского.
   От вступления в антитурецкую лигу Василий отказался, но, желая 
продемонстрировать дружеские чувства к императору, а заодно и угодить молодой 
жене, пообещал князя Михаила Львовича освободить.

   Весть об освобождении старого «перемета» и изменника была встречена в Москве 
по-разному, кто говорил, что не следовало освобождать князя, иные же считали, 
что негоже дяде новой государыни сидеть в тюрьме. Но как бы то ни было, все же 
новость эта была у многих на устах, ибо не на шутку волновала. Но не успели 
москвичи от нее успокоиться, как еще более невероятное событие стало предметом 
жарких пересудов.

   Мирская молва о княжиче Юрии
   Наши сведения о том, что происходило в Москве в первой трети XVI века, очень 
ограниченны. Исключением являются прекрасные, часто очень подробные и детальные 
записи австрийского посла Сигизмунда Герберштейна, как раз в это время 
находившегося в Москве.
   Всезнающий Герберштейн писал: «Вдруг возникла молва, что Соломония беременна 
и скоро разрешится. Этот слух подтвердили две почтенные женщины, супруги первых 
советников Юрия Траханиота и постельничего Якова Ивановича Мансурова. И уверяли,
 что они слышали из уст самой Соломонии признание в том, что она беременна и 
скоро родит. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих 
женщин, а супругу Траханиота даже побил за то, что она своевременно не сообщила 
ему об этом. Затем, желая узнать дело с достоверностью, он послал в монастырь, 
где содержалась Соломония, дьяков Григория Путятина и Федора Багракова, поручив 
им тщательно расследовать правдивость этого слуха.
   …Некоторые же клятвенно утверждали, что Соломония родила сына по имени 
Георгий, но никому не пожелала показать ребенка. Мало того, когда к ней были 
присланы некие лица – то есть Баграков и Путятин – для расследования истины, 
она ответила им, что они недостойны видеть ребенка, но когда он облечется в 
величие свое, то отомстит за обиду матери».
   (Герберштейн – очень точный в передаче фабулы – здесь ошибается, называя 
одного из дьяков Баграковым, на самом же деле это был Третьяк Раков. – В. Б.) 
После поездки в Суздаль государевых дьяков слухи не умолкали, а, напротив, 
имели свое продолжение: говорили, что, спасая сына Соломонии, верные ей люди 
переправили младенца в заволжские скиты к старцам-отшельникам, жившим на реке 
Керженец. Через два десятка лет прошла молва, что Георгий стал неуловимым и 
отчаянным атаманом – мстителем за бедных и обиженных, прозванным Кудеяром.
   Так как Соломония была со всех точек зрения законной великой княгиней, 
павшей невинной жертвой козней коварной католички, то и сын ее имел гораздо 
больше прав, чем будущие дети Глинской. И, таким образом, Кудеяр в сознании 
народа становился законным наследником престола, а отнюдь не будущие дети 
Глинской и Василия Ивановича.

   Москва – «Третий Рим»
   Примерно в одно и то же время, когда по Москве распространился слух о 
княжиче Георгии и об освобождении Михаила Львовича Глинского, произошли события,
 связанные с двумя видными церковными деятелями – монахами Филофеем и Максимом 
Греком.
   Известный историк И. Е. Забелин писал в книге «История города Москвы»:
   «После брака Ивана III с греческой царевной Софьей Москва на самом деле 
явилась наследницею второго Рима, т. е. исчезнувшего Византийского царства. 
Брак был устроен папою в видах привлечения Русской церкви к подчинению папской 
церкви, но он послужил только к новому возвеличению Москвы в глазах всего 
православного мира.
   Как бы то ни было, но в Москве с того времени стали ходить толки и 
рассуждения о значении двух Римов, древнего и нового, т. е. Цареградского; 
новым назвал его сам царь Константин, строитель Византии. Ходили толки и о 
наследстве, кто будет наследником и восстановителем этого нового Цареградского 
Рима, завоеванного теперь турками. И так как московский государь являлся теперь 
единственным на всем христианском Востоке независимым православным государем, 
то простая мысль уже прямо указывала, что таким наследником и восстановителем 
православного Рима может быть и должна быть только одна Москва. Другого 
могучего представителя и охранителя восточного христианства теперь не было. Это 
сознание вырастало у всех покоренных турками православных народностей. Оно 
принесено было и в Москву, и таким образом и в Москве между книжными людьми 
воцарилась мысль о третьем, уже Московском, Риме.
   В первой четверти XVI столетия в псковском Елеазаровом монастыре жил старец 
Филофей, человек сельский, как он писал о себе, учился только буквам 
благодатного закона, т. е. книгам св. Писания. Несмотря на такой скромный отзыв 
о своей особе, старец, однако, судя по его писаниям, принадлежал к 
образованнейшим книжникам своего времени.
   Он напи