в католичестве легенда о восстании обуянного гордыней ангела не 
удовлетворяла пытливые умы. Бог всеведущ и всемогущ! Значит, он должен был 
предусмотреть это восстание и подавить его. А раз он этого не сделал, то он 
повинен во всех последствиях и, следовательно, является источником зла.
   Для подавляющего большинства людей, входивших в христианские этносы 
Средневековья, сложные теологические проблемы были непонятны и ненужны. Однако 
потребность в органичном, непротиворечивом мировоззрении была почти у всех 
христиан, даже у тех, кто практически не верил в догматы религии и, уж во 
всяком случае, не думал о них.
   Характер и система мировоззрения имели практический смысл – отделение добра 
от зла и объяснение того, что есть зло. Для средневекового обывателя эта 
проблема решалась просто – противопоставлением Бога дьяволу, т. е. путем 
элементарного дуализма. Но против этого выступили ученые теологи, монисты, 
утверждавшие, что Бог вездесущ. Но коль скоро так, то Бог присутствует в 
дьяволе и, значит, несет моральную ответственность за все проделки сатаны.
   На это мыслящие люди возражали, что если Бог – источник зла и греха, пусть 
даже через посредство черта, то нет смысла почитать его. И они приводили тексты 
из Нового Завета, где Христос отказался вступить в компромисс с искушавшим его 
дьяволом.
   На это сторонники монизма возражали теорией, согласно которой сатана был 
создан чистым ангелом, но возмутился и стал творить зло по самоволию и гордости.
 Но эта концепция несовместима с принципом всеведения Бога, который должен был 
предусмотреть нюансы поведения своего творения, и всемогущества, ибо, имея 
возможность прекратить безобразия сатаны, он этого не делает. Поэтому теологи 
выдвинули новую концепцию: дьявол нужен и выполняет положенную ему задачу, а 
это, по сути дела, означало компромисс Бога и сатаны, что для людей, 
безразличных к вере, было удобно, а для искренне верующих – неприемлемо. Тогда 
возникли поиски нового решения, а значит, и ереси.
   В 847 г. ученый монах Готшальк, развивая концепцию Блаженного Августина, 
выступил с учением о предопределении одних людей к спасению в раю, а других – к 
осуждению в аду, вне зависимости от их поступков, а по предвидению Божию в силу 
Его всеведения. Это мнение было вполне логично, но абсурдно, ибо тогда отпадала 
необходимость что-либо делать ради своего спасения и, наоборот, можно было 
творить любые преступления, ссылаясь на то, что и они предвидены Богом при 
сотворении мира. Проповедь Готшалька вызвала резкое возмущение. В 849 г. по 
поводу ее возникла полемика, в которой принял участие Иоанн Скотт Эригена, 
заявивший, что зла в мире вообще нет, что зло – это отсутствие бытия, 
следовательно, проблема Добра и Зла вообще устранялась из теологии, а тем самым 
упразднялась не только теоретическая, но и практическая мораль.
   Мнение Эригены было осуждено на Поместном соборе в Валенсе в 855 г. [2, с. 
62—65]. Собор высказался в пользу учения Готшалька и с презрением отверг 
«шотландскую кашу», т. е. учение Эригены, которое квалифицировали как тезисы 
дьявола, а не истинной веры [там же]. Но ведь в обоих вариантах зло, как 
метафизическое (сатана), так и практическое (преступления), реабилитировалось. 
Готшальк считал источником зла божественное предвидение, а Эригена предлагал 
принимать очевидное зло за добро, так как «Бог зла не творит».
   Итак, теоретически проблема Добра и Зла зашла в тупик, а практически Римская 
церковь вернулась к учению Пелагия о спасении путем свершения добрых дел. Такое 
решение было отнюдь не сознательным отходом от взглядов Блаженного Августина, а 
скорее инстинктивной, воспринимаемой интуитивно и дававшей практические 
результаты естественной моралью. Но если пелагианство удовлетворяло запросам 
массы, то не снимало вопроса о природе и происхождении зла и сатаны, 
упомянутого в Новом Завете неоднократно. Неопределенность тревожила пытливые 
умы молодых людей всех наций и сословий.
   Не то чтобы они искали в философии и теологии способ обогащения или 
социального переустройства; нет, им требовалось непротиворечивое мировоззрение, 
которое объединило бы их жизненный опыт с традицией и уровнем знаний того 
времени.
   В самом деле, годилось ли для людей IX в., одаренных пылким воображением при 
привычке к конкретному мировосприятию, описание Бога, как «непостижимости», 
которая не знает, что она есть. По отношению к предметам мира – Бог 
обозначается как небытие, — или как монада, не имеющая в себе ни различия, ни 
противоположения; в отношении к бытию идеальному – как причина всех вещей, 
обретающих форму; по отношению к своей непостижимости – как «божественный мрак».

   А как могли монахи обители Мальмсбери, где Эригена был настоятелем, молиться 
«мраку», который их и услышать-то не может? Они не могли не усмотреть в учении 
своего игумена кощунство и в 890 г., по вполне недостоверной, но весьма 
показательной версии, убили его собственной чернильницей. Но и после этого 
больные вопросы не были сняты. Разочаровавшись в возможностях схоластики, 
которая в X в. переживала очередной упадок, средневековые богоискатели искали 
решения проблемы вне школ и получали ответы от приходивших с Востока (с 
Балканского полуострова) манихеев, или, как их называли, катаров (чистые) [86 - 
Западное манихейство соперничало с христианством с конца III в. и подвергалось 
аналогичным гонениям при Диоклетиане. Христианские императоры продолжали эти 
преследования. Феодосий определил за принадлежность к манихейству смертную 
казнь. Гонорий квалифицировал исповедание манихейства как государственное 
преступление. Вандальский король Гуннерих истребил манихеев в Северной Африке; 
спаслись лишь те, кто успел убежать в Италию. В VI в. центром манихейства стала 
Равенна, ибо жители Ломбардии, ариане, вынужденные бороться против Рима, дали 
им приют. В X