церкви, которая заменяла им прежних владельцев. Это засвидетельствовано 
церковными уставами. Однако бывало и так, что сами хозяева изгоев отдавали их 
церкви. Пример такого рода перевода изгоев в ведение церкви представляет 
грамота князя Ростислава. Князь вместе со смоленской общиной пожаловал епископу 
села Дросенское и Ясенское, населенные изгоями, в результате чего они 
становились церковными людьми.
     Зависимость изгоев не феодальная. Выступая в качестве полусвободных, они 
составляли промежуточную социальную категорию между свободой и рабством, 
типичную для обществ с незавершенным процессом классообразования. Однако 
изгойство могло эволюционировать в феодальную зависимость. К сожалению, изза 
отсутствия соответствующих сведений нельзя сказать, насколько явственно этот 
процесс обозначился в Древней Руси.
     К полусвободным изгоям примыкали пущенники — отпущенные на волю без выкупа 
рабы. Мотивы их освобождения бывали разные: благодарность за долгую и верную 
службу, награда за отдельное проявление преданности со стороны раба, спасшее 
жизнь господину, старость и болезнь раба, смерть господина, не имеющего 
наследников. Освобождение и в данном случае носило условный характер: 
отпущенный делался полусвободным и переходил в разряд людей, подведомственных 
церкви.
     Когда раба освобождали ради спасения души, он превращался в задушного 
человека и поступал на попечение епископа. Отпуск на волю мог осуществляться по 
духовному завещанию. Господам никто не мешал отпускать своих рабов и при жизни, 
поскольку освобождение рабов считалось богоугодным делом.
     К числу вольноотпущенников относились и прощенники. Происхождение термина 
«прощенники» до сих пор остается неясным. Но их церковная принадлежность не 
вызывает сомнений. По Уставной грамоте Ростислава прощенники жаловались 
Смоленской епископии «с медом, и с кунами, и с вирою, и с продажами».
     Подобно изгоям, пущенников, задушных и прощенников нет оснований считать 
феодальнозависимыми. Это люди полусвободные, выходящие из рабства. А их 
различные наименования отражают разные формы освобождения рабов, что вносило 
определенное своеобразие в положение вольноотпущенников каждой категории. 
Скудость источников не позволяет нам уловить нюансы, отличавшие изгоев от 
пущенников, прощенников от задушных. Но помнить о специфичности каждой 
категории необходимо. Знаток истории древней Франции Фюстель де Куланж писал: 
«Очень важно обратить внимание на различные формы, в которых давалось 
освобождение, так как отсюда проистекали значительные различия в положении 
вольноотпущенников». [13. Фюстель де Куланж. История общественного строя 
древней Франции. СПб.. 1907. Т.4. С.369.] Наблюдение маститого ученого вполне 
применимо и к социальной истории Древней Руси.
     Еще более важен другой аспект вопроса. Обилие терминов, обозначающих 
полусвободный люд («изгои», «пущенники», «прощенники», «задушные»), говорит о 
многочисленности разрядов полусвободного населения, вырывавшегося из полного 
рабства. Само же множество промежуточных форм — признак не умирающего, а 
жизнеспособного рабства.
     Сделанные выше наблюдения приводят к выводам, имеющим существенное научное 
и идеологическое значение. Из них явствует, что зависимое население, 
эксплуатируемое древнерусским духовенством (белым и черным), состояло из рабов, 
полусвободных и едва ощутимой по историческим источникам группы людей, 
приближающихся к феодальной неволе. Рабовладельческие отношения, колеблющиеся 
между полным рабством и полурабством (полусвободой), вполне соответствовали 
социальной позиции церкви, приспосабливающейся к общественной организации Руси 
XIXII веков. У исследователей нет фактов, свидетельствующих об отрицательном 
отношении древнерусского духовенства к рабовладению как социальному явлению. 
Тем более нет оснований рассуждать о борьбе церкви с рабством. Однако в 
исторической науке (и дореволюционной, и советской) церковь нередко 
изображается как воительница против рабства. О «решительном переломе», 
произведенном древнерусской церковью в холопстве, мы уже слышали из уст В.О. 
Ключевского. Под этим впечатлением находился и такой демократически настроенный 
историк, как А.П. Щапов. Он замечал: «Церковь русская в эпоху первоначального 
развития в России рабства уже явилась такой крепкой духовной силой, 
единственной, которая могущественно сдерживала стремление материальной силы к 
порабощению и этому стремлению противополагала стремление к улучшению участи 
порабощенных». [14. Щапов А.П. Сочинения. СПб., 1906. Т.1. С.4.]
     Представления В.О. Ключевского, А.П. Щапова и других дореволюционных 
ученых насчет особой миссии церкви в сфере рабовладения проистекали из 
недостаточной изученности социальноэкономических отношений в Древней Руси.
     Советские историки проделали огромную работу по исследованию 
социальноэкономического строя Руси XIXII веков. К сожалению, многие не смогли 
преодолеть старой историографической традиции, приписывающей церкви 
несвойственную ей роль в судьбах древнерусского рабства. Переосмыслению 
подверглись лишь мотивы, руководившие церковью в ее, так сказать, антирабской 
деятельности. В частности, здесь были выработаны социальные критерии вместо 
нравственных, на что делали акцент дореволюционные авторы. В итоге оказалось, 
будто православная церковь стремилась ликвидировать невыгодный труд рабов за 
счет внедрения более производительного труда феодальнозависимых крестьян. Это 
положение превратилось в нечто само собой разумеющееся, повторяемое от одного 
исследования к другому. Оно популяризируется даже в изданиях общества «Знание», 
появляющихся в преддверии тысячелетия «крещения Руси» и предназначенных для 
лекторов и широкого круга читателей. Так, в одной из брошюр говорится, что 
«православная церковь помогала утверждению передового для конца X столетия